— Человек счастлив своим местом в обществе, — решительно заявил Алеша. — Потерял свое место — и конец. Несчастнее человека нет. Каждый человек должен заниматься своим любимым делом. Только в этом настоящее счастье. Я так думаю. А насчет любви... — он поморщился и, не найдя, что сказать, снова сел на своего конька: — Я в одной книге прочитал такие слова: «Наслаждения, как бы их много ни было на одну жизнь, — это еще не счастье. Это только мишура и пыль с крыльев того неуловимого призрака, за которым упорно гонятся люди... Труд есть единственно достойное человека счастье». Ясно?
— А по-моему, — отозвался кто-то, — главное — больше денег заработать. Вот это, я понимаю, счастье. Наслаждайся на всю катушку. Я кончил.
— И хорошо сделал, — сказал Надыр. — Погонишься за длинным рублем, угодишь в тюрьму.
— Я говорю о честных деньгах.
— Честные, нечестные... Деньги еще не все.
— Хватит философствовать! Давайте лучше поедим, — предложила одна из девушек. Наверное, всем после речной прогулки и купания хотелось есть, но никто не хотел подниматься. Разговор возобновился.
— По-моему, — сказал Музаффар, — если на душе у меня чисто, если я ясно вижу свой завтрашний день, я счастлив. А женюсь, и семья моя будет счастлива.
Кто-то спросил:
— А можно быть счастливым без любви?
— Нет. Без любви нельзя быть счастливым! — горячо воскликнула Гульхайри.
Кругом засмеялись.
— Что тут смешного? Я не за всех говорю. Это мое личное мнение.
— Жить только жизнью сердца — это эгоизм, — авторитетно заявил Алеша. — Вспомните слова Белинского: «Если бы цель нашей жизни состояла в достижении личного счастья, жизнь была бы мрачной пустыней, заваленной гробами и разбитыми сердцами... Есть для человека еще и великий мир. Это мир непрерывной работы, нескончаемого становления, мир вечной борьбы будущего с прошедшим...» Видите, оказывается, охи да вздохи не очень-то украшают нашу жизнь, — закончил он.
После этого заговорили все сразу. Кто-то вспомнил Николая Островского, а Махидиль — блокадный Ленинград.
— Я как-то читала... Лютая зима. Самые тяжелые годы войны. Еды нет. В день выдавали по сто двадцать пять граммов хлеба на человека. Один боец на передовой получил маленький пакетик из Ленинграда. В нем записка и три кусочка засохшего хлеба. В записке говорилось: «Дорогой соотечественник! Не отдай в руки фашистских варваров нашу родную землю! Марфа Андреева». Боец заплакал. Потом написал ответ. Письмо послал с одним из фронтовых корреспондентов, который разыскал и улицу, и дом. Марфы Андреевой уже не было в живых. Она умерла от голода... Вот это и называется пламенной любовью к Родине.
Все молчали.
— Таким людям надо ставить памятники, — тихо произнес кто-то.
— Значит, я прав, — сказал Алеша. — Жить только жизнью своего сердца — эгоизм. Марфа Андреева жила интересами тысяч и тысяч таких же людей, как она сама.
— Ого, мы слишком высоко взлетели, давайте спустимся пониже, — заговорил Кулахмед. — Что ж, ты, выходит, все-таки против любви и личного счастья?
— Я против охов и вздохов. Против так называемой роковой страсти. — Алеша поглядел на берег.
Там Музаффар горячо пытался что-то внушить Зубайде. Потом махнул рукой и сел. Зубайда опустила голову и молчала, обхватив колени. Хашим как ни в чем не бывало плескался в реке.
— Подожди, Алешка, любовь еще не схватила тебя за сердце, — сказал Кулахмед, — а вот схватит, тогда забегаешь... Любить, испытывать душевный трепет — это очень хорошо.
— А нельзя ли без душевного трепета? — съязвил Алеша.
— Нет, я не признаю такой любви.
Слова Кулахмеда понравились всем. Кто-то даже зааплодировал. А ведь с виду увалень...
Подошла побледневшая Зубайда и, вытирая ладонью слезы, села под барбарисовый куст. Махидиль поспешно направилась к ней. Но прежде она остановилась возле Музаффара.
— Что случилось? — спросила его Махидиль.
— Не знаю... Я, кажется, ляпнул что-то неподходящее...
IV
Махидиль вместе с работником отдела изобретений приехала в Бухару на совещание в обком. До начала совещания еще оставалось время, и Махидиль бродила по городу, любуясь рядами высоких домов, широкими проспектами и площадями, прошлась по рабочему городку, постояла у Комсомольского озера, побродила по чистым дорожкам.
Хашим поехал в аэропорт встречать профессора Данилевича. Бабочкой будет порхать вокруг своего учителя и постарается убедить профессора «дать по мозгам» самозванным соавторам его, Данилевича, проекта. У старика характер крутой, привык, что его слово непререкаемо. А тут какой-то Гулям-ака, какой-то прорабишка Данияров, уволенный за хулиганство, и какая-то девчонка осмелились переиначивать его проект. Словом, предстоят веселенькие денечки.