Ворон:
«Я нисколечко не боюсь
Встретить Смерть — от нее не таюсь.
Только с тем, чтобы Смерть убить,
Никогда не соглашусь.
Хоть я стар, но от этого дела —
Пусть наперекор всем, но уклонюсь,
И потому говорю вам смело:
Если сильные на слабых
Вдруг охотиться перестанут,
Иль всякого, кто рожден на свет,
Отныне обходить будет Смерть;
Если осенью в строгие сроки
Не выпадут заморозки, а деревья,
Изменив законам природы,
Не сбросят листву на зимнее время,—
Есть ли прок в том живым на земле?
Коль зайцу подобно каждый зверек
Б год дважды иль трижды станет плодиться,
И, объедая все по ночам.
Зелени после себя не оставит,
Что останется прочим зверям —
В поисках пищи бродить по полям?
Если целые стаи пернатых —
Уток, гусей и журавлей —
Водную гладь собою покроют,
Будут в светлой воде плескаться;
Если, решив, что текут впустую,
Реки вдруг течь перестанут:
Мол, зачем размывать берега?
Если, сочтя, что порядок такой
Есть незыблемый мира обычай,
Птицы не будут давать нам покой;
Если, примеру следуя птичьему,
Бить родники перестанут свободно,
Если протухнут земные воды,
Что мы станем делать тогда?
Откуда пища живым и вода?
Бывало, рискуя головой,
Понапрасну вступал я в бой;
Хоть голод к нужду испытал,
Терпел лишения и страдал,
Все же; если в три дня хоть раз
Не поклюю у падали глаз,
Если чью-то кровь не попью,
Мяса кусочек хотя б не вкушу,
Жизнь не жизнь мне на этом сеете,
Уволить меня потому прошу
От поисков и наказания Смерти».
Сорока:
«Тварь, которая Смерти боится,
Будет встречи с ней избегать.
Если надобно ей плодиться,
Станет укромное место искать».
И с сорочьими теми словами
Все — и тигр, и леопард,
Лев могучий, волк и барсук,
И зубастая, жадная щука —
Согласились, говорят.
Ведь птицы, что сюда по весне летят,—
Гуси, утки, журавли,
Дрофы, рябчики, тетерева —
Только и мечтают о том,
Чтобы птенцов выводить, и потом
Научить их вольно летать.
Но пред этим надо искать
Гнезда по чащобам лесным,
Жира набираться самим.
Лишь косули и с ними олени,
Да еще бурощекий заяц,
На длинные ноги свои уповая,
Безответными оставались.
Еще воробей, дрозд и скворец,
Трясогузка, ворона и галка,
Поживившиеся червячками,
Словно подавившись словами,
В стороне ото всех отмолчались.
Сказала кукушка: «Я гнезд не имею,
Я детишек своих не лелею.
Пусть тот, кто в детях души не чает,
Кто их холит и величает,
Как захочет, так и живет,
Норы роет и гнезда вьет».
Каждый по-своему рассуждал,
По-своему думал-гадал,
Так, к единству и не придя,
Немного времени погодя,
Разошлись они, говорят.
Сник после этого старик,
Выходить на охоту один
Стал бояться, и вовсе отвык.
Как-то четверо — всей семьей —
На охоту ранней порой
Вместе отправились они.
Много дичи набив лесной,
Воротились к лачуге своей.
Средь добычи — птиц и зверей —
Была лебедушка… И когда
Вдруг нависла над ней беда:
Чтобы на мясо ее искромсать,
Стал старик оттачивать нож,
Пробрала лебедушку дрожь,
Стала просить она, умолять:
«Летела я, чтобы мир посмотреть;
Не земное создание я,
У меня есть страна своя,
Не бездомная я сирота.
Когда на земле не было никого,
Никто не касался ногами ее,
Нельзя было друга себе найти,
Подругу на жизненном пути,
Мой отец — повелитель птиц —
Всюду пару искал себе,
Но не было такой на земле.
Чтобы равную отыскать,
Ринулся отец к небесам,
Встретил Солнце с Луною там,
Всей душою их полюбил.
Родилось у него двое детей.
Ни я с сестрою сводной своей,
Ни отец наш болезней не знали,
Смерти власть мы не признавали.
Отец мой поныне властвует там.
Я с мольбой обращаюсь к вам:
Отпустите же вы меня,
Ворочусь я в родные края.
Если ж сладите меня, все равно
Стать мне пищею не суждено —
Лягу внутри у вас камнем я.
Водою из Живого ручья
В детстве тело мое омыла
Солнце-Кояш — матерь моя,
Светом бессмертья меня озарила.
Отпустите же вы меня.
Мой отец под землею даже
Меня отыщет и вас накажет.
Дочь я царя, чье имя Самрау,
А зовут меня Хумай;
Если волосы разовью,
Лучами златыми всю землю залью.
Утром я тороплю зарю,
Ночью свет я луне дарю.
Отпустите же вы меня,
Ворочусь я в родные края,
Путь к Живому роднику
Указать я вам смогу».