Итак, каким же образом развивались события после обнаружения трупа пропавшей четырьмя днями ранее девочки?
Опросив жителей дома №19 по улице Первомайской и их ближайших соседей, сотрудники уголовного розыска выяснили, что убитую девочку в последний раз видела Рита Львовна Дымшиц. Ошибка со стороны свидетельницы исключалась, поскольку Дымшиц проживала с Гердой в одном доме и хорошо знала девочку. Видела она её около 21 часа 12 июля, во вторник. Похищение Герды с большой вероятностью произошло в считанные минуты после этого, поскольку примерно в то же время через ворота во двор дома вошли и вышли несколько человек, да и по улице Первомайской ходили жители района, которых милиционерам удалось опросить. Время исчезновения ребёнка и результаты вскрытия трупа – это были те исходные материалы, от которых свердловский уголовный розыск оттолкнулся в расследовании.
Утром 17 июля – в то самое время, пока в морге при 1-й городской больнице производилось вскрытие тела Герды Грибановой – её отец давал первые показания в присутствии сотрудников 1-го отделения Отдела уголовного розыска Управления Рабоче-Крестьянской красной милиции (УРО УРКМ). Пётр Михайлович подробно рассказал оперативникам о событиях 12 июля – последнего дня жизни его младшей дочери. Днём он, его отец Михаил Андреевич и обе дочери – Ираида и Герда – ходили в цирк, а вечером Пётр вместе с женою отправился в Театр музыкальной комедии имени Луначарского. Супруги ушли из дома около 19 часов, а вернулись в 00:20, то есть в то время, когда Герда уже исчезла и дед самостоятельно вёл её поиски.
Показания звучали довольно тривиально до тех пор, пока прораба не спросили о его врагах и подозрениях. Тут Пётр Михайлович оживился и выдал очень интересную информацию. По его словам, в похищении и убийстве дочери он подозревал своих соседей по дому, неких Леонтьева и Ляйцева, ранее судимых и имевших прежде с Грибановым конфликт. Тут самое время заметить, что и Петр Грибанов тоже был не без грешка по криминальной части – в 1925 г., то есть в возрасте 19 лет, он был осужден на 3 года условно по обвинению в неумышленном поджоге дома соседа в родном селе Черемхове. Правда, Петру Михайловичу вскоре удалось кассировать приговор, а затем переехать в город и даже найти работу в структурном подразделении органов внутренних дел.
Если следовать логике Грибанова, злобные соседи по дому задались целью сжить его со свету. Комната Грибановых 5 раз обворовывалась и, по мнению Петра Михайловича, этими проделками занимались его соседи. Иван Леонтьев был спекулянтом, за что его в своё время даже подвергали аресту. Прежде он служил в органах НКВД Свердловска и Челябинска, но был изгнан оттуда из-за должностного преступления и осужден за растрату. Ранее, ещё до убийства дочери, Грибанов даже написал на Леонтьева донос во 2-е отделение РКМ, в котором сообщил, что тот спекулирует растительным маслом, но Леонтьев, используя свои давние связи в милиции, вышел сухим из воды и, узнав, кто автор доноса, пригрозил Грибанову убийством.
12 июля к Леонтьеву приезжал друг. Они выпили, и ранним утром 13 числа друг уехал, что, по мнению Грибанова, было чрезвычайно странно. Он так и заявил на допросе: «Такого прежде не бывало». Наконец, Иван Леонтьев знал, что Грибанова с женою не будет дома вечером 12 июля, поскольку билеты в театр покупались по коллективной заявке и все соседи были осведомлены о предстоящей супругам культурной программе.
Не менее интересным персонажем оказался и Коля Ляйцев. Если верить словам Грибанова, 27-летний оболтус, хотя и считался «снабженцем», на самом деле руководил духовым оркестром в Управлении пожарной охраны и был судим за воровство. Отец убитой девочки на него тоже писал донос, только не в НКВД, а в прокуратуру. Причиной доноса явилось то, что Ляйцев пускал жить в свою комнату некоего Егорова, который останавливался там без прописки. После доноса и вызова Ляйцева в прокуратуру, таинственный Егоров исчез и более не появлялся, но Пётр Грибанов не сомневался в том, что Ляйцев до времени затаился и лишь выжидает удобного случая для сведения счётов.
В общем, налицо была типичная коммунальная склока. Подобные конфликты наполняли собою быт советских людей, а доносы во всевозможные инстанции – от парткомов по месту работы до пожарной инспекции – придавали весьма специфический колорит тому времени и способствовали редкостному остервенению. Михаил Булгаков, точно заметивший, что «москвичей испортил квартирный вопрос», на самом деле сильно польстил современникам. Квартирный вопрос испортил жителей не только столицы, но и всех более-менее крупных городов Советского Союза. Разрушение деревенского уклада жизни и стремительная урбанизация привели к колоссальному дефициту городского жилья, который отчасти не преодолён и до сих пор. Во время описываемых событий в крупных городах отдельные дома и квартиры имели очень-очень немногие, это были сплошь представители госпартноменклатуры и тонкая прослойка наиболее обласканной властью научной и творческой элиты. На каждой коммунальной кухне Советского Союза жили свои ляйцевы-леонтьевы-грибановы, сволочные мастера эпистолярного жанра, неистово строчившие доносы друг на друга и подозревавшие окружающих в неистребимом зломыслии.