Он первым выглянул в коридор, который оказался пуст и тускло освещался стоявшей на полу у стены керосиновой лампой. Синица бесшумно проскользнула через дверной проем, остановилась рядом, нетерпеливо теребя его за рукав.
— Ты вот что, девонька, — неожиданно для себя самого переменив решение, сказал ей отец Михаил. — Ступай-ка к машине одна. Поди, не заблудишься, да и не остановит тебя никто… Садитесь с Шелестом в кабину и ждите меня… ну, минут десять, что ли. Если не приду — езжайте сами, прорывайтесь, как сумеете. С гранатой это Шелест здорово придумал, это их отвлечет. И если тут заваруха начнется, тоже поезжайте, про меня не думайте. Я — как-нибудь, с Божьей помощью…
Широко распахнутые глаза Синицы мигом сощурились, потемнели.
— Ты, дяденька, это брось, — строго сказала она. — Ты про это даже и не думай, слышишь?
— А мне и думать нечего, — сказал отец Михаил, проверяя, легко ли выходит из ножен отточенное до бритвенной остроты тусклое лезвие с устрашающими зубцами на спинке. — Я уж давным-давно все передумал. Работа у меня такая, девонька: с бесом воевать. Когда словом воевать, когда делом, а когда, вот как сейчас, ножом да автоматом. А ты ступай. Тебе жить, детей рожать, жизни радоваться… Ступай, детка.
— Да какая я тебе детка?! — в прищуренных глазах вдруг заблестели слезы, и одна, не удержавшись, скатилась по щеке, оставив за собой мокрую дорожку. — Дурень ты бородатый, неужто не понял ничего?!
— Не ко времени сейчас этот разговор, — сказал отец Михаил сквозь зубы, которые почему-то оказалось невозможно разжать. — Ступай, говорю. Об этом — после, если живы будем.
— А будем? — чуть слышно прошептала Синица.
— Уж я постараюсь, чтоб были. И ты, девонька, постарайся. И вот еще что: как поедете, как граната Шелестова взорвется, ты тряпицу водой смочи и через нее дыши. И Шелест пускай так же сделает.
— Это зачем?
— Надо, — твердо сказал отец Михаил, а сам подумал: да надо ли? Поможет ли мокрая тряпка против того, что хранится в Кончаровых бочках?
И еще подумалось: если в бочках боевой газ, то его замысел лишается смысла, превращаясь в изощренный способ самоубийства. Если газ, надо садиться в машину, за руль, и гнать в Сплавное во весь дух, а тут все получится само собой…
Ну, а если не газ, а обычный бензин? А если граната почему-то не взорвется? А если у Кончара, этой хитрой бестии, всегда под рукой, наготове, исправный противогаз?
«Если бы да кабы, — насмешливо заговорил снова голос старого солдата, — так росли б во рту грибы… Был бы не рот, а огород. Айда, борода, дело надо делать. А там — как карта ляжет».
— Все, ступай, — отрывисто бросил он Синице, легонько подтолкнул ее к выходу и бесшумным скользящим шагом двинулся к лестнице, что вела на второй этаж.
Охранник на площадке второго этажа подавил очередной зевок и слегка подобрался, увидев торопливо поднимавшегося по лестнице человека. Судя по боевой раскраске, это был один из дозорных, явившийся к Хозяину с каким-то донесением, а его быстрая, деловитая и целеустремленная походка, столь несвойственная покойникам, говорила о важности доставленных им новостей.
Охранник подумал, что в последнее время новостей стало что-то уж очень много и что вообще в лагере уже который день наблюдается какая-то нездоровая суета. Машина, считай, на месте не стоит, все ездит куда-то, да не пустая, мать ее, ездит, а нагруженная под завязку — мешками со жратвой и шмотками нагруженная, бочками с бензином и соляркой, ящиками патронными и прочим барахлом, которое, между прочим, и в лагере не лишнее. Неужто правда, как Савел намекал, придется в лесу зимовать? Вот еще геморрой-то, вечно Кончар что-нибудь выдумает…
Он привычно шагнул навстречу посыльному, загораживая собой дверной проем, и поднял руку раскрытой ладонью вверх — стой, дескать, куда прешь, чудило, ствол сперва оставь…
Посыльный поднял голову, охранник заглянул ему в лицо и очень удивился: раскраска раскраской, но свои, лагерные физиономии за все эти годы примелькались ему настолько, что любого он мог узнать не то что в лицо, а даже с затылка. А вот эта рожа, размалеванная сложным боевым узором, была ему решительно незнакома, чего, если разобраться, просто не могло быть.
Охраннику даже почудилось, что он задремал-таки на посту, как уже не раз случалось, и видит какой-то дурацкий сон, навеянный анашой. Тем не менее обязанности караульного надо было выполнять, неважно, во сне это происходило или наяву, и охранник хриплым голосом вполне добродушно произнес:
— Тормози-ка, братан. Чего-то я не вкурю: вроде, карточка твоя мне незнакома… Ты в натуре кто?
Вместо ответа «братан» вдруг выдернул из ножен широкий армейский штык-нож и вогнал его караульному под грудную кость — умело, снизу вверх, по самую рукоятку. Все произошло быстро и почти бесшумно — вот именно как во сне; в следующее мгновение отец Михаил привычным жестом вытер окровавленное лезвие о спину согнувшегося вдвое охранника, оставив на пятнистой камуфляжной ткани две широких темно-бурых полосы, втолкнул нож в ножны и осторожно опустил еще хрипящее и бьющееся в конвульсиях тело на крошащийся кафель площадки.
Плечо и бок отзывались на каждое движение болью, протестуя против столь вольного с собой обращения, но батюшка не обращал на боль внимания: раз болит, значит, жив еще, не помер. Ничего, недолго уже, скоро болеть перестанет — раз и навсегда перестанет, надо полагать…
Гадать, где, за какой из многочисленных дверей, находится логово человека-медведя, долго не пришлось: к нему вела дорожка, за годы протоптанная тяжелыми подкованными сапогами. Пол в коридоре оказался неожиданно чистым, но там, где люди ходили чаще всего, краска с досок облупилась, ободралась до серого от въевшейся грязи дерева.
Отец Михаил прошел по этой дорожке, сетуя на то, как она коротка, и, не давая себе времени на раздумья, толкнул дверь.
Сидевший за столом у окна человек поднял голову на шум и удивленно уставился в дуло наведенного на него автомата. На столе перед ним была расстелена топографическая карта, вся исчерченная красным карандашом; сам карандаш был зажат в правой руке, а в левой дымилась сигарета. Картина освещалась стоявшей на краю стола керосиновой лампой, отражавшейся в черном стекле незанавешенного окна, как диковинная оранжевая луна.
— Эт-т-то что еще за явление природы? — с растяжечкой спросил Кончар, явно усмотревший в этом нежданном вторжении обычное нарушение дисциплины и установленного порядка, которое можно пресечь в корне одним грозным окриком.
— Покайся, сын мой, — предложил ему отец Михаил.
Серо-стальные глаза человека-медведя мигнули и прищурились: он наконец узнал позднего визитера. Открытие было, надо полагать, ошеломляющее, но в лице Кончара не дрогнул ни один мускул.
— Ба, — сказал он негромко и положил карандаш поверх карты, прижав ладонью, чтобы не покатился. — Кого я вижу! Вот, значит, для чего ты бороду-то сбрил…
Он начал медленно, осторожно вставать со стула. Отец Михаил не возражал: так же как сам Кончар во время памятной схватки в яме, батюшка хотел предоставить противнику хотя бы видимость шанса. Он лишь повел стволом автомата, продолжая держать Кончара на мушке и между делом примечая все: и стоящий в углу на растопыренных сошках ручной пулемет, и лежащий на краю карты, как пресс-папье, снятый с предохранителя «Калашников», и расстегнутую кобуру у Кончара на поясе, и стальной сейф с приоткрытой дверцей в другом углу, и опасное поблескиванье бегающих из стороны в сторону, ощупывающих, примеривающихся Кончаровых глаз.
— Я обдумал твое предложение, — сказал отец Михаил, — и пришел сообщить о своем решении, не дожидаясь завтрашнего вечера.
— А стоило ли так спешить? — вкрадчиво спросил Кончар. Он уже стоял во весь рост, и рука его, скользя по карте, едва заметно, по миллиметру, подбиралась к автомату. — Ну, что же ты решил?
— Не подходит, — объявил отец Михаил.
Кончар разочарованно вздохнул, как будто, учитывая обстоятельства, мог ожидать другого ответа, и, к удивлению отца Михаила, убрал правую руку от автомата. Впрочем, удивляться тут было нечему: опытный боец, Кончар наверняка понимал, что схватить автомат и навести его на противника не успеет.