— Возможно, вы с Гери и правда быстро встали в строй, но подумал ли ты об Эгиле?
Глава 56
— Подумал ли ты об Эгиле? Давно ли он вернул себе руку? — Луна указал на меня. От его слов зубы заскрипели сами собой.
Левая рука до хруста костей сдавила лавку, правая же лишь еле сомкнула в ладони воздух. Подвижность к ней стала возвращаться только спустя долгое время, когда я уже мысленно с ней попрощался. За полгода я смог сжать кулак, но даже удерживать в нём что-то тяжелее ложки не мог.
Возможно, стоило начать со слов благодарности богам, что они сохранили мне жизнь, но я же начну с проклятий…
Боль ворвалась тысячей раскалённых игл, раздирая мою плоть. Тело пылало огнём, я метался из стороны в сторону, пытаясь потушить её пламя. Но оно лишь разгоралась сильнее.
Впервые я пришёл в себя много позднее прошедшей битвы. Эльсло развернул целый медицинский городок для сотен раненых северян за своими стенами. В нём нашлось место и для меня.
В короткие минуты просветления, которые наступали от конской дозы макового молока, я пытался осознать, что же произошло; почему я не могу двигать руками, и отчего дышать так тяжело.
Всё это мне доходчиво пытались объяснить близнецы, что сами выглядели немногим лучше оживших трупов. Однако удивительная способность берсерков не позволила вражеским клинкам глубоко погрузиться в тушки братьев. Но от количества мелких ран и порезов, их кожа теперь больше напоминала крокодилью шкуру. Самой серьёзной травмой у Фреки была отсечённая половина ушной раковины. Гери посекли франкским копьём сухожилия мизинца и безымянного пальца на правой руке, навсегда предав им скрюченное, подобное когтям орла положение. Старший же этому факту не слишком расстроился, потому как меч ему эти когти держать не мешали, и на повседневной жизни не сказывались. Про Фреки и говорить нечего. Ну а мне, в отличие от ульхендаров повезло меньше.
Дважды за бой мне попали по правой руке: глубоко ранили плечо и избороздили изгиб локтя. Врачеватель Сигфрида сказал прямо, что валькирии забрали мою руку и она ко мне больше не вернётся.
Что означают эти слова для воина? Что они значат для кузнеца, для морехода, для стрелка?! Это означает, что у меня больше нет той жизни, которую я вёл до Гьёль. И всё-то, чем я гордился — кануло в лету. Осознание жестокой реальности давило многотонный прессом, прижимало к кровати, выворачивало внутренности наружу. И если бы это была единственная проблема…
Каждый вздох еле насыщал тело кислородом. Лёгкие ощущались как прохудившиеся меха. А ведь так оно и было. Злополучное копьё пробило лёгкое и прошло в волоске от сердца. По уму я уже должен был восседать с героями Асгарда, но мой бренный организм всё ещё поддерживал жизнь, чем поражал средневекового эскулапа.
Топор франка тоже внёс свой вклад, когда напрочь сорвал шлем и по инерции рассёк лоб от брови до височной впадины. Размашистый подчерк франциски я смог рассмотреть уже позднее, когда рана на груди немного затянулась и левой рукой удалось удержать медный кубок, в полированной поверхности которого мне открылся вид на своё отражение. Стоит ли говорить, что в сравнении с остальным, шрам на лице меня совсем не беспокоил.
Со временем боль стала утихать, но мне ещё не хватало силы, чтобы подняться с койки. За окном проносилось лето, сияя зелёным водоворотом листвы и красок. До безумия хотелось откинуть шерстяное одеяло, влить в себя, как и прежде, кувшин морса и до одури рубиться с близнецами на мечах.
Но правая рука неподъёмными цепями покоилась поверх одеяла, замотанная в серый ткани подобно мумии. Под бинтами алели рваными росчерками два уродливых шрама, лишившие меня подвижности и будущего. Эта рука будто издевалась надо мной, глумилась над тем, что без неё я никто, и всем ей обязан. Я возненавидел её также, как и всех вокруг. Каждый день меня всё сильнее тянуло на дно, откуда не было видно и малейшего просвета.
До тех пор, пока из пучины отчаяния и жалости к самому себе меня не вырвал Гери:
— Брат, может хватит? — присел он на край моей кровати.
— Хватит что? Не имеет сил встать, нормально дышать или может хватит заставлять двигаться мёртвую руку?! — я зло выкрикнул ему.
Ничуть не изменившись в лице, он продолжил смотреть на меня. В его взгляде не было осуждение или тепла. он просто твёрдо буравил меня своими стальными глазами.
— Всё это. Я вижу, что жить тебе не хочется. Но духа убить себя — тебе не хватает. Ты богат, чтобы трэли ещё десятилетия меняли тебе пелёнки. Не будь у тебя столько серебра, грядущей зимы — тебе не пережить, — его слова острыми камнями впились в ослабленное сердце.