Единственное, чего не скрывал плащ, — это часть измятых брюк, а также ботинки, старомодные, но очень дорогие ботинки, доходившие до щиколоток и отделанные узкой полоской замши.
Таким привыкли мы его видеть, и таким явился он отцу, который стоял за живой изгородью и, как мне представляется, был бы доволен, если бы его избавили от необходимости здесь стоять или хотя бы от этого поручения, от этой бумаги во внутреннем кармане и — не в последнюю очередь — от груза воспоминаний.
Отец наблюдал за художником. Он наблюдал за ним не сказать чтобы пристально, без положенного по службе пристрастия.
Художник работал. Что-то он затеял с мельницей, с полуразвалившимся ветряком, бескрыло и недвижно стоявшим среди апрельского ландшафта. Немного возвышаясь над поворотным кругом, стояла она, как неуклюжий цветок на непомерно коротком стебле, как угрюмое неудачливое растение, обреченно дожидающееся своего конца. Макс Людвиг Нансен колдовал над ней: похитив, он перенес ее на иную почву, в иной день, иную среду и другие сумерки, царившие на его листе. И как всегда за работой, художник выражал свои мысли вслух; он говорил не сам с собой, а обращаясь к некоему Балтазару, стоящему рядом, к своему Балтазару, которого единственно он видел и слышал, с которым болтал и спорил и которого нет-нет угощал тычком в бок, так что мы, не видевшие Балтазара, порой слышали, как этот незримый ценитель охает, а если не охает, то огрызается. И чем дольше мы стояли за спиной у художника, тем больше верили в Балтазара, вынуждены были верить, потому что он то и дело заявлял о себе хриплым дыханием и шипящими возгласами разочарования, а также потому, что художник не переставал к нему обращаться, выказывая ему доверие, о котором тут же сожалел. Вот и сейчас, пока отец следил за художником, художник спорил с Балтазаром, который, будучи пойман и посажен в картину, носил фиолетовый лисий мех, торчащий дыбом, был косоглаз и щеголял сумасшедшей бородой клокочущего оранжевого цвета — бородой, ронявшей капли раскаленного пламени.
Однако художник лишь изредка на него оглядывался. Увлеченный работой, он стоял, слегка расставив ноги, всю свою подвижность сосредоточив в бедрах, которые с одинаковой легкостью подавались вбок, вперед и назад, между тем как голова его то склонялась набок, то вырастала из шеи, то покачивалась или опускалась, словно для тарана, тогда как правая рука, наоборот, будто окоченела: движения ее казались напряженными, скованными какой-то неизъяснимой придирчивой разборчивостью, но, в то время как эта решающая рука была поражена странной онемелостью, работало все тело художника.
Всем своим телом он утверждал, удостоверял то, над чем в данную минуту работал, и, когда он при полном безветрии изображал ветер, сочетая синее с зеленым, вы слышали в воздухе движение фантастических флотилий, хлопанье парусов, и даже край его плаща начинал биться и трепетать, а дым из трубки, если он курил, срезало плашмя, словно бритвой, во всяком случае, так видится мне сейчас, когда я об этом вспоминаю.
Отец наблюдал его за работой; подавленный, растерянный, он так долго стоял на месте, пока не почувствовал устремленные на него взгляды из только что покинутой нами горницы, а тогда мы двинулись вперед вдоль живой изгороди и, все еще преследуемые взглядами его домашних, протиснулись через узкий лаз и вышли на край деревянного мостика без перил.
Отец поглядел в ров и между плывущими камышовыми листьями и зыбящейся ряской увидел себя, и там же углядел его художник, когда, отступив в сторону, бросил взгляд в стоячую, чуть рябящую воду. Оба увидели и узнали друг друга в темном зеркале рва и, как знать, быть может, у обоих мелькнуло воспоминание, которое связывало их и никогда не перестанет связывать, — воспоминание, перенесшее их на маленькую заштатную глюзерулскую пристань, где они рыбачили под защитой каменного мола, или кувыркались на приливных воротах, или загорали на выцветшей палубе краболова. Но, конечно, не столько об этом подумали оба, увидев друг друга в зеркале рва, сколько о сумрачной пристани и о памятной субботе, когда отец, в то время девяти-десятилетний мальчуган, свалился со скользких ворот, регулирующих прилив, и художник раз за разом нырял за ним и нырял, пока не ухватил за рубашку и не вытащил из воды, причем, вырываясь из цепкой хватки мальчика, сломал ему палец.