А что же Аграновский? Он на паровозе проехал тот же перегон, засек время секундомером, и чудом уцелевший помощник подтвердил ему, что выпрыгнуть машинист все равно бы «не управился». «И если бы я написал: «Перед его мысленным взором...» – я обманул бы дантистов, домашних хозяек, колхозников, но тех путейцев, которые должны были в каждом депо повесить портрет машиниста,– нет, не обманул бы».
Но все-таки был ли подвиг? Был. «Всей своей жизнью машинист был подготовлен к подвигу в высшем понимании этого слова: человек делает то, что он должен делать, несмотря ни на что. Ему не надо было размышлять, взвешивать – он выполнял свой долг».
Обычно журналист чувствует себя именинником, когда удачная статья напечатана. Он чувствовал себя именинником, когда еще только появлялась идея. Мысль, главное – есть мысль, он уже предчувствовал итог. Приезжал в редакцию, обходил кабинеты:
– Как думаешь, а если?..
Строки давались ему до изнурения трудно. Он вынашивал, выхаживал, холил тему неделями, иногда месяцами. Талант – дар обременительный прежде всего для самого себя: редакция уже жила ожиданием праздника, хотя не написано было еще ни единой строки.
Любой его приход в редакцию был как маленький праздник. Встречается в коридоре – улыбка милейшая, глаза добрые: «Здра-а-вствуйте, негодяи». Он сразу же обрастал компанией. Все говорят, а он сидит, слушает, мягко улыбается, и каждый чувствует его гипнотическую власть!
С ним было интересно, даже когда он молчал.
При всем своем обаянии он не был всеобщим любимцем. Этого просто не могло быть. Нравиться всем – занятие весьма подозрительное. Люди разные, есть и завистники, есть и приспособленцы, да просто дураки, разве мало? Нравиться еще и им – последнее дело.
...Часто, очень часто улыбается, а глаза такие грустные, почти виноватые.
С талантом Аграновского можно сравнить разве что личное обаяние и простоту. Я говорю уже не о журналистском таланте: он и человек был талантливый. Прекрасно рисовал, иллюстрировал ну из своих книг. Замечательно фотографировал. Его устные рассказы украсили бы любую вечернюю телепередачу. Он сочинял романсы на слова Бориса Пастернака, Марины Цветаевой, Давида Самойлова. Пел. Собственные романсы под собственный аккомпанемент! Константин Ваншенкин посвятил ему стихотворение, которое так и назвал – «Певец»:
Действительно – «трогал»: тихо, едва слышно смахивал аккорды. Режиссеры уговаривали его спеть в художественных Фильмах. На телевидении предлагали ему передачу.– «Спасибо, нет».
Может быть, он опасался слов «однолюба», своего же героя: «Я думал, вы серьезный человек, а вы на гармошке играете».
Первым ценителем и советчиком была Галина Федоровна, жена. Собственный дом вообще был кладезем многих мудростей. Все, это с малых лет удачно замечали дети, он не пропускал. Я листаю его старые блокнотные записи.
«Антон: не буду я с этим Алешкой соревноваться, он слитком быстро соревнуется». (В размышления о соцсоревновании он вставил это, но сам же и убрал – до времени: не «стыковалось».)
«Алеша (из сочинения): елку поставили на стол, и она доставала до потолка, но не потому, что елка была высокая, а потому, что потолок был низким» (вполне вероятно, он выписал это для будущих размышлений об истинном масштабе – таланта, благосостояния, правды. Или об относительности сущего).
Время... Как быстро выросли дети. Статья Аграновского «Сокращение аппарата» осталась незавершенной, и жена не решалась отдать ее редакции, но дети сказали:
– Это принадлежит уже не нам.
Последние, оборванные строки опубликованы недавно. В них дышит, пульсирует прежняя могучая мысль. К живым словам его просится эпиграфом поэтическая строка: «Держу пари, что я еще не умер».