Она касается меня легкой рукой. Это блаженство, наверное, назначено было на всю жизнь, от рождения и до конца, маленькими дозами, а выпало разом, с глубоким запозданием, и я ослабел от него. Никогда и ничего мне уже больше не надо, просто вот так вот плыть, плыть. Но я слабею, и где-то на дне уже шевельнулась тревога: если все так счастливо и прекрасно, значит, это ненадолго.
– Что ты, Глебушка? – шепчет она.– Это навсегда.
Значит, бывает и навсегда? Почему же тогда никто об этом не знает?
Мы плывем, и тревога нарастает.
– Пойдем сейчас к нам. Хочешь? Удобно-удобно.
У зеркальной стены я вижу: воздушные, бесплотно-юные балерины. А в центре зала – главный режиссер, а может быть, главный балетмейстер. Кто-то главный.
– Пожалуйста, пожалуйста,– приглашает нас главный.– Мы очень рады вас видеть. Вы ведь по линии Министерства культуры? Да-да-да.
Лихорадочно соображаю: надо подать себя, мне повезло, и другого такого случая никогда не будет.
– А за границей вы бывали? – спрашиваю с ленивой озабоченностью: если не бывали, то, пожалуй, я смогу им помочь. Конечно, если будет у меня время и желание этим заниматься. Девочки шепчутся, покачивая белыми крыльями.
– Спасибо. Были. Спасибо, спасибо.
– Где? – спрашиваю я устало.
– Ну, на островах Взаимности, например.
– Что вы говорите! – без всякого удивления отвечаю я.– А как же мы с вами разминулись? Ах, вы – в прошлом, а я – в позапрошлом.
– Девочки, девочки,– это он уже балеринам,– наш гость тоже был на островах... На целый год раньше нас.
– И сколько же дней вы там были? – это я – режиссеру.
– Шестнадцать.
– А я,– тут я выдерживаю паузу,– семнадцать.
– Что вы говорите! Девочки, вы слышите, на целый день больше, чем мы.
Я слышу шелест крыльев. Все с обожанием смотрят на меня. Лена тоже, и я начинаю говорить, говорить, говорить... О том, что Бог создал вначале остров Взаимности, где есть море, солнце и дневные звезды, а уже потом по его образу и подобию создал рай. Я упиваюсь, исхожу словами. И я чувствую, что имею право так долго говорить, потому что я был там больше их на целый день.
Как-то вдруг, совсем неожиданно мы с Леной снова оказываемся вдвоем. Звонит телефон, и я слышу в трубке озабоченный голос главного режиссера:
– Извините, пожалуйста. Пожалуйста, извините. По какому все-таки поводу вы нас навестили? Какая-нибудь жалоба?
– Нет-нет,– отвечаю я,– не волнуйтесь. Продолжайте работать.
Режиссер облегченно вздохнул и, не прощаясь, повесил трубку. И я с ужасом вижу, что Лены в огромной комнате больше нет. Где она? Куда ушла? Почему исчезла? Но ведь я же теперь знаю, где она работает, я ее все равно найду. Я найду ее.
– Ле-на-а!!
Все плывет. Дневной свет гаснет, надвигаются сумерки, и высоко под потолком исчезает крик: «Лена, где ты?» Там же, под потолком, красновато тлеют юпитеры. Света от них нет, и в комнате темно. «Я же тебя все равно найду!» Стены и потолок отодвигаются и исчезают в темноте, и я стою на полу, как на плоту: со всех темных сторон открыт, и меня покачивает.
– Ну вот, опять туалет засорился, и из ванны течет! – Чей же это раздраженный голос из глубины? – Сколько можно мучиться! Опять слесарей вызывать.
А где же Лена? Зачем скрылась, я ведь ее все равно найду. А при чем тут слесари? Ах, да, они, кажется, вчера приходили.
– Ты вставать будешь или нет? Всю жизнь проспишь.
Это говорят мне. Голос матери. Открываю чуть-чуть один глаз. «Где я? Сколько мне лет? С кем я? Один? Не может быть, была же Лена». Снова закрываю глаза, зарываюсь в подушку, но опять вспоминаю, что вчера приезжали слесари.
– Мне на работу пора, проспишь – завтрак сам будешь разогревать. Слышишь?
– Слышу,– отвечаю с закрытыми глазами.– Дай доспать, дай доспать... Понимаешь... М-м... Помнишь после войны соседскую девочку в Ленинграде? Леночку, малышку?
– Чего ты вдруг? Я и то плохо помню, а ты вообще их семью не знал.
В самом деле, с чего вдруг началось это наваждение? Я еще не совсем проснулся. Ах, да.
– Да, Валя же Малышева здесь. Вчера два раза была, не застала тебя. Ну, мы с ней посидели, поболтали – так, ни о чем. И представляешь, Леночка эта мне приснилась. Взрослая. Она и я. Мы вдвоем, и я ее потерял. Обожди, не улыбайся. У меня таких чувств, как в этом сне, никогда не было, да таких и не бывает. Один то ли ученый, то ли философ сказал: это еще не известно, где человек – живет, а где – существует. Может, это и есть настоящая жизнь – во сне. А все остальное – суета.
Про сон и про жизнь я знаю все. Однажды приснилось: сижу на берегу, удочку забросил. На зорьке. И все утренние лесные и речные запахи – чувствую. Ни одной рыбешки нет, но ожидание такое острое. Проснулся и подумал – сколько лет зря прожил, потерял, ни разу рыбу не удил. Потом как-то, позже, в командировке, директор одного рыбного хозяйства решил сделать приятное, пригласил удить из водоема рыбопитомника. Зеркальный карп, амур... – руками лови, они за нашими крючками в очереди стояли. Директор эту рыбу в кучу сваливает – трепыхаются на жаре, задыхаются, серебряная чешуя в песке, в грязи. И мне кричит: «Тяни!» А я не могу: противно. Но тянул...