Нигде, по-моему, даже в залах Третьяковки, не дарует икона такой полноты эстетического наслаждения, как в стенах Андроникова монастыря в Москве — в Музее древнерусского искусства имени Рублева. То же самое относится, разумеется, и к соборам-музеям Владимира, Суздаля, Пскова, Новгорода, Горького. И в этом одухотворенном; микрокосме икона органична, как органичны леса на земле; и созвездия в небе. Эту органичность глубоко и тонко чувствовал Борис Пастернак, когда он писал о лесе:
И, может быть, нести икону к себе в дом, «из любви к духовности» — то же самое, что, вырубив в лесу дерево, с волоком тащить его к себе в сад «из любви к лесу».
Место деревьев — в лесу, а икон — в церкви.
Бороться с могуществом техники и стандарта, устраивая иконостасы у себя в передних, — занятие анекдотически несерьезное и, полагаю, неискреннее.
Помимо личин явных, рассчитанных на широкую публику, ибо несут они на себе тот отблеск духовного и нравственного избранничества, о которых лестно поведать «городу и миру», существуют и личины «тайные», для узкого круга, — наподобие масок не для уличного карнавала, а для интимного семейного торжества, где нет чужих. Одна из них — религиозная: в наш век, «безбожный, бездуховный, безнравственный», я через икону, украшающую мое жилище, общаюсь с высшим, вечным, трансцендентным, возвращаюсь к богу, к любви…
Не будучи компетентным в вопросах веры и в то же время шестым — нравственным — чувством ощущая неглубинность и даже фальшь подобного — через интерьер — «возвращения к богу», автор настоящего повествования решил побеседовать на эту тему с истинно верующими людьми.
— Мы, — объяснили они, — храним традиции иконопочитания. И не мыслим о том, чтобы обменивать иконы, перепродавать их. Неблагоговейное отношение к иконе для нас святотатство. Ведь это — «богословие в красках».
Верующие люди осуждают «моду на иконы».
Древняя икона и для нас, атеистов, — историческая и эстетическая ценность. Ибо выражено в ней на языке того времени то же, что воплотилось потом в стихах Пушкина, в музыке Мусоргского, в полотнах Рокотова и Серова, в романах Л. Толстого. И потому-то кощунственное, — несмотря на благочестивые личины, — отношение к ней как источнику наживы и форме капиталовложений несет в себе, помимо потерь экономических, и нравственные, не менее важные потери.
Человек не может жить без святынь. Он перестает без святынь быть человеком. В тяжком восхождении к высотам разума и культуры, которыми мы гордимся, возвышалось, углублялось, очеловечивалось священное, насыщаясь духовным опытом поколений. От мертвых амулетов — к живым традициям, от диких обрядов — к Вечному огню… Сокровищница святынь — и человечества, и нашего народа — сегодня неисчерпаема. Смольный и Могила Неизвестного солдата, храм Василия Блаженного и танк на пьедестале… В этом мире святынь существуют сокровенные взаимосвязи, и по логике их, кощунственно относясь к одной ценности, трудно сохранить высокое отношение к остальным. Человек, выламывающий иконостас в старинном соборе, не ощутит трепета души и перед Вечным огнем на могиле героев. Никогда не забуду письма из небольшого города, в котором рассказывалось о некоем мещанине, наклонившемся с сигаретой над Вечным огнем, зажженным в сквере в память юных героев, и не спеша раскуривавшем ее. Видимо, на этот раз в кармане не оказалось газовой зажигалки…
Интеллигентность — категория духовно-нравственная, определяет ее уровень не образования, а культуры. Интеллигентными могут быть столяр или шофер, так же как неинтеллигентными — ученый или артист.
Подлинный интеллигент никогда — «ни при какой погоде»! — не разрешит себе неблагоговейного отношения к святыням.
Собственно говоря, псевдоинтеллигенция существовала рядом с интеллигенцией подлинной во все времена, даже, как мы видели, и в далекий век Петрония (не о ней ли писал тогда Тацит, что она философией маскирует лень, а с чванство равно ее бессилию?).