Теперь мне хочется отвлечься на минутку от действующих лиц «Войны и мира», чтобы вернуться к моему первому и последнему в жизни досудебному очерку. Я часто думал о том тяжелом положении, в которое поставил судей, опубликовав его. Статья 10 Основ уголовного судопроизводства Союза ССР и союзных республик четко формулирует:
«При осуществлении правосудия по уголовным делам судьи и народные заседатели независимы и подчиняются только закону. Судьи и народные заседатели разрешают уголовные дела на основе закона, в соответствии с социалистическим правосознанием, в условиях, исключающих постороннее воздействие на судей».
А ведь опубликование очерка накануне судебного разбирательства и было, по существу, попыткой постороннего воздействия. Хотел я того или нет, а силой печатного выступления я пытался воздействовать на судей, навязывал им собственное, далеко не беспристрастное отношение к делу. Более того — я разжигал страсти (они кипят вокруг почти любого из дел), вызвал поток писем и в редакцию, и в суд. Разве это не «постороннее воздействие на судей»?
А очерк о «герое одиссеи»? У меня, разумеется, нет ни малейших оснований утверждать, что он повлиял на суд, рассматривавший это дело, как нет оснований утверждать, что мой очерк решил первоначально судьбу Лаврова, но не могу не упомянуть об одном факте: были вынесены частные определения, порицавшие двух сотрудников РСУ, возглавлявших тогда его общественные организации, за показания в пользу подсудимого. Верховный суд РСФСР эти частные определения отменил. Но он не отменил и не мог отменить очерка, опубликованного до окончательного рассмотрения дела. Самим появлением данного материала человек, его семья оказались нравственно наказанными, и наказанными сурово, до полного расследования дела и установления меры его вины.
На этом очерке я остановился подробно потому, что уродливо-гротескно в нем выражен ряд особенностей подобных выступлений: поразительное неуважение к личности человека, о котором пишут, поощряемое, видимо, тем, что в данный момент он беззащитен; поразительно вольное обращение с обстоятельствами и событиями в жизни и, наконец, поразительная самонадеянность в повествовании о деяниях («одиссеях»!) как о чем-то совершенно бесспорно, абсолютно доказанном.
И, наконец, одна особенность, тонко психологическая. Чтобы она стала ясна читателям, позволю последний раз обратиться к очерку «Одиссея…». Автор пишет о том, что при аресте и обыске «героя» его соседи по дому оказывали помощь сотрудникам ОБХСС «с удовольствием». Лично я полагаю, что и тут налицо роскошная гипербола: весьма не многие испытывают удовольствие, когда арестовывают их соседа, и вряд ли волею судеб они оказались собранными в этом доме. А вот очерк действительно написан не с горечью, а с удовольствием. Он дышит сладострастием обвинения, тем пафосом, который делал некогда охоту за ведьмами весьма захватывающим занятием. И, может быть, эта вдруг ярко раскрывшаяся в данной публикации тонко психологическая особенность (в иных публикациях мирно дремлющая между строк) делает литературный жанр, рассматриваемый нами сейчас, особенно опасным.
3
Передо мной публикация в местной печати под заголовком «Преступник найден». Сопоставим же ее содержание с дальнейшим развитием событий. Мы узнаем, что «в субботний теплый вечер 25 июля в тундре», на окраине небольшого города, было совершено убийство,' жертвой его пал «скромный, отзывчивый человек, отец двух детей. Убийце удалось скрыться». Органы следствия обратились за помощью к населению, убийца был опознан по фотографии. Но к тому времени из города исчез. Путешествовал он недолго, был задержан и возвращен. Убийцей оказался шофер., (названы подлинная фамилия, имя, отчество). Далее следуют подробности, рисующие личность убийцы в малопривлекательном виде, и, наконец, сообщение о том, что «расследование по делу закончено».