Лебедева Ольга Павловна после окончания музыкального училища осталась в нем на должности концертмейстера-преподавателя. До недавнего времени была секретарем комсомольской организации училища.
Если верить объективным данным, то перед нами люди совершенно безупречной моральной репутации, пользовавшиеся полным доверием со стороны администрации и общественности, люди, в порядочности которых сомневаться повода нет.
Это, повторяю, до увольнения и судебных разбирательств.
Затем белое становится черным. И перед нами: чуть ли не сексуальный маньяк, «любитель порнографии и нелегальных описаний эротического характера…». Это — он. Личность безнравственная, аполитичная, даже социально опасная. Не лучше выглядит и она…
Что же заставило резко изменить к ним отношение?
Однажды мать Ольги Лебедевой, Екатерина Савельевна, спросила у дочери, почему та не пишет мужу (Ольга была замужем за молодым музыкантом, воспитанником этого же училища, который находился в армии). Ольга набралась мужества и ответила, что разлюбила мужа и любит Андрея Снегова.
Через несколько дней в Оренбургское училище поступило заявление: «От Лебедева Павла Никаноровича…»
Павел Никанорович настаивал на мерах «воздействия к работникам вверенного вам училища — педагогу Снегову Андрею Валентиновичу и концертмейстеру-педагогу Лебедевой Ольге Павловне».
«…Снегов А. В., — написано в этом заявлении, — будучи намного опытнее и изощреннее Лебедевой О. П. в вопросах межполовых отношений между людьми, смог увлечь ее на путь моральной деградации. Лебедева О. П., идя на установление и поддержание интимных связей со Снеговым А. В., по объективным данным не могла не понимать аморального характера своих поступков: ей уже 22 года, более восьми лет состоит в рядах ВЛКСМ, из них пять лет — в комсомольской организации вашего училища, которую возглавляла в течение последнего года в качестве секретаря комитета ВЛКСМ училища.
Связи Снегова А. В. и Лебедевой О. П. зашли так далеко, что каждый из них поставил вопрос о расторжении первого брака, то есть о разрушении созданных ими семей…»
Как уже понял читатель, суть дела в том, что двое (ему тридцать четыре года, ей двадцать четыре) полюбили друг друга, уже будучи семейными людьми, и решили соединиться в новой семье. Ситуация сама по себе достаточно сложная и драматичная, сопряженная с большим, глубоко человеческим страданием.
При всем нашем уважении к интимной жизни личности, к тайне этой жизни и к странностям человеческого сердца нельзя забывать, что существует социальная этика, по законам которой можно и должно судить личность, если она данные законы нарушает.
Тонкость дела (а тонкость в подобных делах играет роль весьма важную) состоит в том, чтобы не посылать к больному хирурга, когда он нуждается в терапевте, а посылая хирурга, если это печально необходимо, дать ему в руки скальпель, а не нож мясника. Но самая большая тонкость, тонкость наивысшая, заключается, по-моему, в том, чтобы понять, удостовериться: а не может ли больной вылечить себя с наибольшим эффектом сам? (Поскольку в данном рассуждении медицина играет роль чисто метафорическую, надеюсь, что врачи не обвинят меня в переоценке «самолечения».)
Для определения наиболее целесообразных форм «социального лечения» нужно исследовать ряд симптомов (как и при постановке медицинского диагноза). Я бы назвал три основных. Личная порядочность людей. Серьезность их чувств. И, видимо, самое важное — степень их ответственности за детей. И все это измеряется если не умом, то сердцем, той живой человеческой болью, которой люди заплатили за новую жизнь, потому что иное существование для них уже невозможно.
Но, к сожалению (автор данной статьи относит это и к себе самому), любовь и страдания трогают нас в романах и кинофильмах куда сильней и чаще, чем в живой действительности. Мы выходим с размягченным сердцем и покрасневшими веками из кинозала, а через день, окаменев, разрубаем бесстрастной рукой (ну хотя бы на заседании месткома) чужой семейный гордиев узел, будто бы он не из нервов живых человеческих непредвиденно и в то же время уже нерасплетаемо соткан, а хитро, со злым умыслом, стянут из бесчувственных канатов. Видимо, это различие восприятия любви и страдания в искусстве и живой жизни объясняется тем (если отвлечься от тех или иных сугубо индивидуальных данных каждого из нас), что художник отбирает самое возвышенное, волнующее, трогающее наши души, то, что в повседневной действительности переплетено с невозвышенным, невысоким, с будничным и даже мелким, и мы сами должны выполнить работу отбора, то есть быть художниками, и это нередко не удается…