«Дело» Снегова и Лебедевой, возникшее по заявлению Павла Никаноровича, тоже рассматривалось на заседании-месткома. Существует ряд «объяснительных записок» местному комитету от педагогов, наблюдавших за развитием отношений двух молодых людей.
Серьезное, реалистическое решение построить новую семью последовало у Снегова и Лебедевой за естественным романтическим периодом отношений, когда люди, увлеченные новым чувством, особенно когда они молоды, не склонны задумываться над тем, как оно отразится на их судьбах…
Вот этот-то романтический период и дал в основном материал для обвинения в аморальном поведении, несовместимом с воспитанием молодежи.
Позднее, в показаниях на суде, существенное место заняла тема буфета: «Олечка, что мы будем кушать?» — это рассматривалось как «демонстрация чувств». О демонстрации чувств шла речь и в «объяснительных записках».
«7 марта был вечер, посвященный Международному женскому дню… Был веселый, нарядный и влюбленно-счастливый Снегов. Я не выдержала и подсела к нему, так как по возрасту (мне 52 года) я имела право поговорить о нравственном поведении… Я рассказала, как у меня двадцать лет назад молодая завистливая, с черной душой девица увела своими чувствами мужа и отца дочери (ей было тогда три месяца), что все начинается с легкомысленного влечения… Когда человек (или птица, или зверь) бросают гнездо, созданное ими, и начинают новую жизнь, говорят: „Ушел из семьи“… В далекие времена любвеобильные мужи имели совесть и в зависимости от их „сберкнижки“ строили гаремы и не предавали вчерашнюю любовь на поругание. Этот же муж идет против всех законов, старых и нашего, советского… Я выражаю мысли многих наших женщин…»
Иронически улыбаться не стоит… Чтобы понять несерьезность этого документа, надо отнестись к нему с великой серьезностью. «Был веселый, нарядный и влюбленно-счастливый Снегов». И она была, несомненно, веселая и влюбленно-счастливая. Лично я понял бы Л. М. Кузьмину и остальных педагогов, написавших нечто подобное, если бы Снегов и Лебедева делали тайну из собственных отношений, утаивая их, если бы они лгали, лицемерили, обманывали. Тут же все наоборот — с самого начала их осудили за то, что они не делали тайны.
Я позволю себе сейчас на минуту отвлечься от этой истории для одного общего рассуждения, по-моему, актуального. В жизни нашего современника работа, дом, в котором он работает, занимает особое место, это, по существу, дом, в котором он живет и в котором раскрывается его личность. И именно поэтому столь часты «романы» по «месту работы». Собственно говоря, большинство «романов» и рождается в наши дни в служебных стенах. И это неизбежно порождает ситуации, в которых и личность, и общественность должны вести себя на одинаково высоком этическом уровне. Недопустимо переносить в лабораторию, мастерскую, цех нравы старомещанских улиц, где сладострастно обсуждалось вечерами, кто с кем гуляет (в ситуации «службы» — сидит в буфете или уезжает в одну экспедицию, командировку…). Но и личность должна вести себя в этой интимной сфере, перед лицом товарищей-коллег, перед лицом любимого дела, которому отдаются лучшие силы, с высоким достоинством, без тени лицемерия и пошлости (вот за них-то и может осудить общественность, невзирая ни на какие «душевные тайны»).
И, конечно, в особой, десятикратной мере это относится к педагогам, о чем обоснованно говорит соответствующая статья Кодекса законов о труде.
Теперь вернемся к нашим героям. Во всех документах, которые оставили они в тот день, накануне обращения в Верховный суд республики, на моем редакционном столе, я читал о «демонстрации чувств». Ну, а сами-то чувства — подлинные, сами-то отношения двух людей — нравственны? Это, казалось, никого не волнует. И рождалось любопытное несоответствие (весьма характерное для данного дела) между системой доказательств и выводами из нее. «Олечка, что мы будем кушать?» — осведомляется демонстративно в буфете нечеловек, антиличность.