— Идите ближе, Дина, сядьте здесь, неужели вы стесняетесь?
За Дину отвечала сидевшая уже четвёртую ночь возле постели сестра милосердия.
— Ничего, ничего. Лежите смирно, она сейчас придёт.
И Константин Иванович как будто успокаивался и начинал ждать, а потом и засыпал.
Однажды сознание прояснилось окончательно; трудно было только понять, почему так скомкалось время, и две недели пробежали как два часа.
Приходил Кальнишевский, — сказал, что ему осталось всего два экзамена, и что, кажется, будет диплом первой степени, потом упоминал фамилию Ореховых, но как-то замялся и стал собираться домой.
— Вот что, — сказал Константин Иванович, — пожалуйста, опусти им открытку о моей болезни и сообщи, что я, может, задержусь приездом.
— Непременно, непременно.
Константин Иванович до самого вечера думал о том, какое впечатление на Дину произведёт известие о его болезни.
На следующий день температура опять вдруг поднялась до сорока, и во рту снова был вкус жёваной резины. Глаза совсем померкли. Отец часто входил в комнату. Собрав кое-как мысли, Константин Иванович вдруг произнёс:
— Папа, папочка, вы дадите мне все письма?
— Какие письма, Танины?
— Н-е-е-т, которые будут получаться из Знаменского.
— Ну, ну, успокойся, даст Бог всё хорошо будет.
— Папа, да я не брежу, я прошу, дайте мне письма, ведь поймите вы, что это зверство. Зверство! — шёпотом повторил он и заплакал.
— Так я же дам тебе их, пойми, успокойся, я не отказываю, — отвечал голос отца.
— Да, да, конечно.
Вечером Константин Иванович опять пришёл в себя и понял, что непременно умрёт, и мысль о смерти не была так страшна как сознание, что он никогда уже не увидит Дины.
Позже приходили два доктора. Потом он видел священника и на его вопросы не отвечал, а только утвердительно опускал веки, будто щурился от яркого света. Кто-то положил на лоб ему руку, и Константин Иванович чувствовал на ней холодное кольцо. Затем приходил ещё доктор и скоро вместе с отцом вышел из комнаты. Было слышно, как уже за дверью он говорил трусливым тенорком:
— Конечно, предсказание — это нечто неопределённое, но если это кризис, в чём нет сомнения, то положение больного очень серьёзно и следует приготовиться ко всему.
— А мне так хотелось видеть его уже на службе, в форме, с будущностью, с жалованьем. На хорош… на хорошей службе, — ответил со слезами в голосе отец.
— Вы не волнуйтесь. Всё может окончиться благополучно, я ведь ничего страшного не говорю, а говорю только, что сегодня кризис…
«Приговорили», — подумал Константин Иванович. Стало страшно. Захотелось громко крикнуть, и не было сил. Потом вдруг сдавило горло, и слёзы, горячие, липкие, сами собой пошли из глаз.
Иногда его сильно встряхивало, а потом на душе стало покойнее, и он незаметно уснул. Когда он открыл глаза, уже светало, парусиновая шторка на окне потемнела, а по её краям выделились клиньями две голубые щели. Возле кровати, низко опустив голову, спала, сидя на стуле, сестра милосердия.
Константин Иванович чуть приподнялся и вздохнул. Стало почему-то весело, и вдруг пришла мысль, что болезнь смертью не окончится, — наверное, наверное. Сестра милосердия опускала голову всё ниже, покачнулась вперёд и, выпрямившись, замигала глазами.
— Нельзя ли чайку? — шёпотом попросил Константин Иванович и улыбнулся.
— Можно, можно, — радостно ответила сестра.
Выпив несколько ложечек слабого, чуть тёплого чая, он опять откинулся на подушку.
Первая неделя выздоровления была огромным блаженством. Отец говорил ласково и даже шутил, чего в обыденной жизни не случалось. Даже и через окно чувствовалось, как солнце грело, уже по-настоящему, — по-весеннему. Тополь, который, — казалось, так ещё недавно, — в гололедицу стучал своими ветвями, теперь оделся молоденькими свежими листьями.
Опять несколько раз приснилась Дина, милая, сочувствующая болезни. А в субботу получилось от Ольги Павловны письмо: «Желаем нашему больному скорого выздоровления. Не спешите вставать, нужно оправиться Вам как следует. Будем ждать Вас в Знаменском, приезжайте попить молочка. По просьбе мужа, пока к нам приехал и занимается с девочками Зиновий Григорьевич, он о Вас часто вспоминает. Всего, всего хорошего. О. О.»
Вместо радости, письмо это нагнало тоску. Не хотелось самому себе признаваться, что в эти минуты он почти ненавидит Кальнишевского, в сущности ни в чём неповинного. «Он там возле Дины, а я здесь в провонявшей лекарствами комнате»… — мелькнуло в голове.
— Уйдите, папаша, мне что-то дремать хочется, — сказал он.