Старшеклассники. Прозвенел веселым колокольчиком беззаботный 5-й класс. В те два-три года жизнь в стране материально заметно улучшилась. Были отменены карточки. В магазинах стало больше продуктов, цены были доступными. В начале тридцатых открыто признавали всеобщее снижение жизненных условий. Взрослые рассказывали, что на собраниях будто бы присутствующих спрашивали, в чем причина ухудшения жизни. А теперь часто повторялись слова Сталина о том, что жить стало лучше, жить стало веселее.
Но что-то происходило непонятное и пугающее. Когда мы пришли в 6-й, оказалось, что в школе нет учителя географии Ивана Павловича. Веселый, добрый человек, он умел превращать уроки в занимательные спектакли, в которых ученики при объяснении солнечного затмения с увлечением играли роли Солнца, Земли и Луны. Одна за другой ушли из школы великолепная рассказчица материалов по истории Греции и древнего Рима, жена первого секретаря райкома партии Ванштейна и жена еще одного первого секретаря райкома партии Земцова, преподавательница географии, заменившая Ивана Павловича. Все они относились к распространенной категории «врагов народа». А началось все после убийства Кирова. 1 декабря 1934 года я сидел дома и читал «Капитанскую дочку». И вдруг со стороны железной дороги паровозные гудки — часто и тревожно. На другой день в школе узнал: в Ленинграде убит Киров. И это как рубеж, после которого навалился тяжкий пресс кампании по выявлению «врагов народа». Правда, на нашей рабочей окраине мы не знали случаев арестов или обысков, вся информация доходила до нас через школу, иногда читали что-то в газетах. В школьном зале стоял бюст Варейкиса — первого секретаря Сталинградского обкома ВКП(б). И вот он исчез. Говорили, что директор школы Нотес самолично спустил его со второго этажа, и он разбился на мелкие кусочки.
Гнетущие чувства вызывали у нас процессы над «врагами народа», среди которых оказалось немало бывших соратников Ленина. Какими-то странными, неправдоподобными казались показания некоторых обвиняемых о диверсиях вроде подсыпания битого стекла в сливочное масло. Даже если в таких показаниях все было правдой, то воспринимать это было еще тяжелее: если ближайшие соратники Ленина были способны на такие гнусности, то как же верить другим? И вообще, зачем тогда революция? Особенно тяжело я воспринял обвинение против Александра Косарева — Генерального секретаря ЦК ВЛКСМ. Я еще не был комсомольцем. Но, прочитав сообщение о Пленуме ЦК Комсомола, состоявшемся 21 ноября 1937 года, об обвинении его в политическом двурушничестве, предательстве, я был потрясен.
Под знаком борьбы с «врагами народа» прошли годы с 36 по 38, а в конце 39, в начале 40 стали говорить об исправлении «перегибов» Ежова, какое-то число репрессированных было выпущено и реабилитировано. Возможно, это обстоятельство для моих сверстников обернулось тем, что мы не пережили отказов детей от родителей — «врагов народа», исключений из комсомола своих товарищей как членов семей «врагов народа». В то же время усилилась критика местных руководителей, раздавались призывы к повышению бдительности. Эту тенденцию у нас в школе наиболее ярко выражал десятиклассник Саша Курисов.
Даже внешность его была чрезвычайно колоритная. Он носил синий сатиновый китель железнодорожного служащего, на широких плечах прочно встроена светло-рыжая голова с квадратным «моряцким» лицом. Он заходил на трибуну комсомольского собрания, нависал всем корпусом над нею, выдвигал кулачища перед собой и начинал примерно таким образом: «Нет, товарищи, Поляков не враг народа, но он хуже любого врага народа (Поляков — помощник начальника политотдела по комсомолу железнодорожного отделения, присутствует здесь же). Потому что так развалить комсомольскую работу на отделении, как это сделал Поляков, никакой враг не сумеет». И приводил какие-то примеры. Зал взрывался аплодисментами. В его речах доставалось и учителям, и директору школы. И вот «Робеспьер» на какое-то время стал моим собеседником и наставником.