Самый трудный вопрос перестройки, мучивший сограждан, состоял в осознании драматической проблемы: как могло случиться, что, осуществив величайшую революцию, которая круто изменила ход событий в стране и мире, создав огромный экономический, научно-технический и интеллектуальный потенциал, испытав радость великих свершений, мы вынуждены сегодня заняться критикой и самокритикой, причем в столь острой форме? Мы, конечно, знали о накопившихся ошибках и просчетах, прежних проблемах, но этого было недостаточно для понимания глубинных причин этих явлений, их философской оценки.
Пленум ЦК указывал на консерватизм и инерцию, которые не позволили своевременно решать назревшие социально- экономические проблемы. А для массового сознания особую чудодейственную роль играл «Центр». Как зачарованные смотрели мы на центральные органы управления и планирования как на наиболее полное выражение сущности социалистического строя, привычно ожидая, что они могут решить все проблемы. Но в изменившихся условиях научно-технической революции эти формы, в своем прежнем виде, оказались неэффективными.
И тут, я думаю, что дурную роль сыграло с нами то самое преувеличенное представление о единстве и непротиворечивости советского общества, о котором уже шла речь. Хорошо зная, на словах, суть марксова учения о том, что диалектический метод по самому существу своему критичен и революционен, что диалектика рассматривает каждую существующую форму в движении, с ее преходящей стороны, мы — это прежде всего высшее руководство партии — очень не любили признавать именно противоречивости нашего развития. А между тем Маркс подчеркивал, что пролетарские революции постоянно критикуют сами себя, возвращаются к тому, что кажется уже выполненным, чтобы еще раз начать это сызнова, с беспощадной основательностью высмеивают половинчатость, слабые стороны и негодность своих первых попыток.
Казалось бы, располагая столь великолепным методологическим приемом, нужно всегда быть готовым идти на любые целесообразные перемены, и лишь соображения безопасности, трезвости в оценках, практической полезности предлагаемых мер могли служить критериями их пригодности или непригодности. Ан нет! Мало-мальски серьезные критические суждения встречались руководством партии, партийными кадрами в штыки, рассматривались ими чуть ли не как подрывное деяние. И немудрено, что, когда пришло время перестройки, вместо тщательного и делового осуществления ее, у одних поселился страх и предубеждения против перемен, тогда как у других — безоглядный, бесшабашный напор.
Я написал тогда в «Правде» (13.02.1987 г.) нечто непривычное о брежневском периоде, а именно, что линия, проводимая после Октябрьского (1964 г.) Пленума ЦК руководством партии, имела и политическую подоплеку. Меры эти, в сущности, были направлены против осуществлявшейся до этого, хотя и не системно, не целеустремленно, демократизации партийного и государственного аппарата. Имелись в виду факты отмены ограничений сроков пребывания работников на руководящих постах в партии, тяготение к централизованным формам управления и т.д.
Разумеется, такие позиции не могли остаться незамеченными. Мой коллега, бывший в то время зав. Отделом пропаганды, сказал мне: «Мы прочитали статью в Отделе и ахнули!» А чего было ахать, ведь главное уже сказал Горбачев в своем докладе. Но в том-то и дело, зашоренность мышления пропагандистских кадров была настолько велика, что они готовы были еще много лет повторять тезис об ответственности руководства партии и страны, не называя фамилии Л.И.Брежнева. Примерно так же, как в свое время три года терзали «культ личности», не называя фамилии И.В.Сталина.
Но особенно порезвилась западная пресса. Корреспондент американской газеты «Балтимор сан» сообщил: «Близкий к Горбачеву новый директор Института марксизма-ленинизма Георгий Смирнов недавно осудил роль Брежнева во время его пребывания у власти, он положительно отозвался о демократических начинаниях Хрущева». Корреспондент германской газеты «Франкфуртер альгемайне» писал, что Смирнов недавно заявил, что с именем Хрущева, по крайней мере, хоть как-то связаны попытки демократизации партийного и государственного аппарата, которые были пресечены Брежневым. Получилось нечто вроде сенсации.
И еще один вопрос встал тогда во всей своей сложности и значимости: почему мы ведем речь о революции, революционном характере происходящего? Ведь революция означает качественное изменение сложившейся системы общественных отношений. Не о реформе ли в действительности идет речь, а слово «революция» мы употребляем скорее как образ, как некую метафору? Я старался оправдать положение о революционности перестройки. И такое оправдание находилось, если видеть в перестройке продолжение Октябрьской революции 1917 года. Это — преодоление чуждых социализму наслоений, это — утверждение принципов коллективизма, социальной справедливости и демократизма. Это — взрывной характер перемен в обществе, перерыв постепенности. А все вместе взятое будет означать качественный скачок в более высокое состояние, подготовленный достижениями социализма, и, в то же время, — назревшие потребности устранения негативных явлений, традиций, устаревших форм общественной жизни.