Озабоченность по поводу усиления конфронтации тогда же выразил Примас католической церкви Польши Глемпа. «Сегодня нас гнетет как бы привычка к жалобам, предубеждения, воспоминания о слезах и даже о крови. Нельзя нам начинать подсчитывать, кто кому больше сделал зла; это ни к чему не приведет... Необходимо задуматься над тем, кто мог быть третий, кто нас взаимно сталкивал друг с другом, чтобы добиться обеспечения собственных интересов».
Мне пришлось срочно выехать в Варшаву и провести ряд бесед, в ходе которых было выражено беспокойство относительно попыток использовать комиссию для усиления противостояния между нами. После встреч в публикациях, касающихся «белых пятен», стало больше сдержанности, что несомненно способствовало укреплению взаимного уважения и терпимости. Однако в одном отношении поляки становились все более неуступчивыми и требовательными, — по вопросу о судьбе польских военнослужащих, захороненных в Катыньском лесу под Смоленском.
Первоначально они предлагали нам найти доказательства того, что лагеря интернированных поляков существовали до осени 1941 года, когда Смоленщина была оккупирована германской армией. В этом случае можно было бы отклонить ответственность советской стороны за гибель польских офицеров. Однако в нашем распоряжении таких материалов не было: ни переписки, ни интендантских документов, ни каких- либо отчетов о жизни лагерей. Все наши попытки разыскать материалы в наших архивах до определенного времени не давали никаких результатов. Я сам неоднократно разговаривал с руководителями архивов, но ничего, кроме материалов комиссии Бурденко, уже известных нам и обвинявших в убийстве поляков немцев, они не предлагали.
И тогда на втором заседании комиссии возникла идея: полякам подготовить экспертизу на сообщение комиссии Бурденко. Такой документ был вручен мне 12 мая 1988 года. Прочитав его, я увидел, что, действительно, сообщение Специальной комиссии академика Бурденко было весьма противоречиво и страдало слабостями в доказательствах своих выводов. Недоказанной оказалась вина 537-го немецкого полка связи в осуществлении катыньской акции: его просто в то время там не было... Но зато выяснялось, что переписка интернированных со своими семьями прекратилась в феврале- марте 1940-го года. Эти и другие доказательства не могли не вызывать сомнения в достоверности сообщения Специальной комиссии. Но все же этих аргументов было недостаточно, чтобы прийти к заключению о виновности советских органов. Это понимали не только мы, но и наши польские коллеги. Так, профессор Мадайчик, автор специального исследования по Катыни, говорил, что он хорошо понимает: советские историки только тогда согласятся с нашей позицией, когда у них в руках будут советские документы, свидетельствующие, что расстрелы в Катыни — дело рук НКВД. Нам следовало продолжать поиск документов.
Ничего нового не внес в это дело пышный визит Горбачева в Польшу, состоявшийся 11—14 июля 88 года. Выступая в Парламенте и перед польской интеллигенцией, Михаил Сергеевич не уклонился ни от темы о секретных приложениях к советско-германскому договору 39 года, ни от вопросов о Катыньской трагедии. Но никаких новостей не сообщил, кроме того, что ученые работают. А вообще, нашей комиссии было уделено большое внимание. Мне и Мачишевскому была предоставлена возможность выступить на встрече с учеными Польской академии наук. Но все это не выходило за рамки популяризации договоренностей Горбачева и Ярузельского.
Польская «Экспертиза» не только стимулировала наш поиск. Но она готовила наше руководство к выводу о том, что молчание с советской стороны не может быть бесконечным. Поляки опубликовали «Экспертизу» у себя, но еще до того организовали ее утечку, и ее содержание вскоре было распубликовано в советской печати. Нам же согласия на публикование ее в советской печати руководство не давало. Мы разослали «Экспертизу» в Прокуратуру СССР, КГБ и МВД с просьбой сообщить об имеющихся у них по этому вопросу материалах. Ото всех мы получили однозначный ответ, что такими материалами они не располагают. Образовалось некоторое топтание на месте.
А между тем поляки продолжали свой нажим. Они стали заявлять, что если мы не признаем секретные приложения к Советско-германскому пакту и преступления в Катыни, то они не пойдут на следующее заседание комиссии. Они заявляли у себя, что мы свое дело сделали, а советские члены комиссии не желают идти нам навстречу. Мы расценили эти заявления поляков как недружественные и неконструктивные. Прежде всего потому, что к тому времени комиссия уже показала продуктивность своих усилий. Польской стороне были переданы ценнейшие документы о Компартии Польши: решение Исполкома Коминтерна о роспуске партии, а также о ее восстановлении, что для поляков было полной неожиданностью. В мае 89 года мы опубликовали совместные тезисы «Канун и начало Второй мировой войны», что хотя и потребовало немалых усилий, но показало творческий потенциал комиссии. Продвинулись мы вперед и в осмыслении событий 1917—1920 годов, боевого содружества поляков и советских людей во время Второй мировой войны, событий Варшавского восстания и т.д. Но еще больше предстояло сделать: ведь у нас были намечены 22 темы для совместных исследований.