В своей речи по поводу Катыни Горбачев сказал: «В последнее время найдены документы, которые косвенно, но убедительно свидетельствуют о том, что тысячи польских граждан, погибших в смоленских лесах ровно полвека назад, стали жертвами Берии и его подручных». В Заявлении ТАСС говорилось подробнее: «Историками двух стран были проведены тщательные исследования катынской трагедии, включая и поиск документов. В самое последнее время советскими архивистами и историками обнаружены некоторые документы о польских военнослужащих, которые содержались в Козельском, Старобельском и Осташковском лагерях НКВД СССР. Из них вытекает, что в апреле—мае 1940 года... основная часть «передана в распоряжение управлений НКВД соответственно по Смоленской, Ворошиловоградской и Калининской областям и нигде больше в статистических отчетах не упоминается».
После встречи глав государств мы с Мачишевским дали совместное интервью корреспонденту газеты «Известия», опубликованное на следующий день, т.е. 14 ноября, под заголовком «Катынь — наша общая боль». На вопрос корреспондента о значении советского заявления Мачишевский сказал, что для польской общественности оно имеет огромное значение. Что касается научного аспекта, то впервые в оборот исследователей введены советские источники — без сомнения, наиважнейшие в этом трагическом деле. Согласившись с профессором, я обрисовал трудности, с которыми советские историки столкнулись, отметил пионерскую роль в этом деле профессора Парсадановой, а также других исследователей — Лебедевой и Зори. Корреспондент спросил меня о мотивах преступления. Я сказал, что в документах об этом ничего не говорится, но если судить по активизации агентурной работы в момент переброски интернированных, то можно предположить, что здесь большую роль сыграла хорошо знакомая советским людям практика расправ с политическими противниками, даже неявными. Мачишевский заявил о прекращении своих полномочий в связи с самороспуском ПОРП. Я высказался за продолжение сотрудничества по академической линии. Позже это предложение было реализовано.
Дело вроде закончилось, но оставалось чувство незавершенности. Мы сформулировали наши позиции, что дальнейший поиск должна осуществлять Прокуратура, так как расследование должно носить скорее криминалистический характер, нежели научный.
И вот более чем через полтора года, в декабре 91 года, меня пригласили в военную прокуратуру. Я подумал, что нашлось что-нибудь новенькое. Но, к моему немалому удивлению, меня как свидетеля спрашивали о работе нашей комиссии, почему комиссия тормозила расследование катыньского дела. А у меня завертелись в голове вопросы: кому же понадобилось расследование самого преступления направить против комиссии ученых, якобы сознательно тормозивших расследование. Самой прокуратуре? Вряд ли. Польским коллегам? Еще менее вероятно. А может быть, тем, кто скрывал упорно катыньские секреты, а теперь счел удобным свалить все на ученых? Но бесполезно гадать на эту тему.
Я сказал, что к такому чисто научному делу, как работа комиссии историков, нельзя подходить с прокурорских позиций: мы шли от незнания к знанию, шли с трудом, преодолевая установившиеся представления, но необходимые материалы были открыты и именно они были переданы президентом СССР президенту Польши. Еще спросили меня о том, что я знаю о политическом решении, на основе которого была предпринята акция по расстрелу польских военнослужащих? Я ответил, что мне об этом ничего не известно, но можно предположить, что подобная акция без Сталина не могла быть осуществлена.
Не помню даты, но в средствах массовой информации промелькнуло сообщение о том, что в архивах бывшего Общего отдела ЦК КПСС найдены документы о подписании секретных приложений к пакту с гитлеровцами в 39 году и о проведении акции с поляками в апреле—мае 40 года. А еще через некоторое время мне в руки попал 3-й выпуск «Военных архивов», где были опубликованы названные документы. По Катыни, в частности, записка Берии, где он предлагал осуществить расстрел польских военнослужащих без суда и следствия, постановление Политбюро, в котором давалось согласие на предложение Берии, и записка Шелепина от 3 марта 1959 года, в которой он предлагает уничтожить личные документы расстрелянных поляков. Вот, собственно, и вся история.
Борьба за Институт. Каждое научно-исследовательское учреждение пережило свою историю участия в перестройке. Естественно, что Институт марксизма-ленинизма, с его огромным влиянием на историко-партийную науку, привлекал повышенное внимание прессы. При этом, наверное, учитывались активные позиции директора в разработке принципиальных вопросов перестроечного мышления.