Только представитель Осоавиахима сказал раздраженно, что мы все погибли бы в таких боях, ибо кто же ходит в атаку в лоб на пулеметы? А кто остался в живых, он их собственноручно расстрелял бы за преступное ведение боя. Я попытался возразить ему, что это же игра, что это же дети... Но он молча сел в машину и уехал.
Не преувеличиваю ли я? Школа для нас была не только местом учебных занятий, но и клубом, где мы отдыхали, пели и танцевали, знакомились, дружили, влюблялись. Она была и политическим центром, где мы получали политическую информацию, где проводились собрания, проявлялись наши запросы к общественно-политической жизни. Я приходил в школу задолго до начала занятий и уходил поздно вечером. Мы то заседали, сговариваясь о чем-то, то выпускали стенгазету, то репетировали очередную пьесу, то проходил шахматный турнир. Здесь же мы собирались, чтобы пойти на какой- то субботник, которых тогда было много. Я не говорю здесь о спорте, этим обычно занимались наши военруки, физруки.
Но чем больше я вникал в общешкольные дела, чем больше расширялся кругозор, тем чаще у нас возникали вопросы, связанные с преподаванием вообще, с преподаванием истории и литературы в особенности. Не то чтобы у нас были плохие учителя по этим дисциплинам, но все же хотелось чего-то большего. К такому ходу мыслей подталкивало и чтение неучебной литературы. Ко мне в руки попала книжка князя и анархиста Петра Кропоткина «Записки революционера», в которой он между прочим рассказал об интересном опыте преподавания в Пажеском корпусе. Автор записок настойчиво подчеркивал мысль о необходимости обобщающих суждений преподавателей, суждений, которые бы объединяли конкретные знания. Это относится и к гуманитарным, и к естественным знаниям: ученикам следует говорить о философии естествознания, внушать им общие идеи о природе. Указывал он и на большое значение для развития самостоятельного мышления учащихся писания сочинений. Именно философичности, как мне казалось, не хватало нашим преподавателям. Я уж не говорю о том, что даже по литературе в девятом классе было всего два сочинения, а по другим предметам их вообще не было. Директор школы иногда приглашал нашу компанию к себе в кабинет «поговорить по душам». Воспользовавшись подходящим случаем, мы высказались по поводу сочинений. Он тут же согласился с нами, а нам пришлось за полтора месяца до экзаменов писать два дополнительных сочинения.
Проблема же состояла в том, что все преподавание и тогда, да и сейчас, ориентируется на односторонний критерий — набить голову ученика как можно большим количеством знаний, поскольку знания есть основа хорошего поведения и условие успеха в жизни. А между тем мой собственный опыт уже в то время говорил, что одни лишь знания сами по себе, без направляющей установки, убеждения не гарантируют ни хорошего поведения, ни жизненного успеха. Много раз мне приходилось наблюдать, как отличники уклоняются от общественного долга, равнодушны к бедственному положению товарища, высокомерны и грубы по отношению к людям вообще. И как раз воспитательные задачи, думалось мне, школа, педагогический коллектив решают не очень умело.
Размышляя тогда над этими вопросами, записывая кое-что даже в дневник, я не подозревал, что прикоснулся к ахиллесовой пяте народного образования, вступаю в давнюю полемику двух позиций, одна из которых считает, что обучение и есть воспитание, другая же настаивает на необходимости осуществления системы воспитательных мер. Однако в чем же причина «нехорошего» поведения людей? Конечно же в эгоизме, отвечал я себе, выдвижении на первый план своей корысти, пренебрежении интересами и достоинством других людей. Но ведь существует же разумный эгоизм, согласно которому поступать выгодно для себя — делать добро другим. Значит, доброта и альтруизм должны быть руководящими принципами поведения человека. Я стал вновь перечитывать «Что делать?» Чернышевского. Принцип разумного эгоизма представлялся мне решением всех трудностей. Но позже нахожу тут элементы чистейшей схоластики. И, наконец, решаю: надо составить для себя правила нравственного поведения. Обдумываю их и записываю в дневник.
Возвращаясь к этим правилам, я всегда поеживался: уж больно выпирает в них юношеский максимализм, причем народнического толка. Мне только-только исполнилось 17 лет. Вот некоторые пункты из этого кодекса: уметь заниматься делом, если это надо, но не хочется; не выдвигать на первый план собственное «я», это оскорбляет окружающих; гнать от себя ревность и зависть; соблюдать скромность в одежде (не могло быть пункта легче!), не танцевать западные танцы и т.п. Очевидно, что некоторый ригоризм, проскальзывающий здесь, был навеян чтением Чернышевского, Горького, Серафимовича, Вересаева, Короленко.