Я понял, что вопрос решен на высшем уровне и обсуждать его больше не стоит. Как ни готов я был к такому повороту, на душе все же остался осадок. Что ни говори, а это означало окончательное отстранение от активной общественно-политической деятельности, чем я занимался всю свою сознательную жизнь. Смешанные чувства сожаления и облегчения, вместе с тем, владели мною в тот момент.
Постановление обо мне было принято 23 мая 91 года. Оно гласило: считать целесообразным ввести в штат Института теории и истории социализма ЦК КПСС должность советника дирекции. Назначить на должность советника дирекции Смирнова Г.Л., освободив его от должности директора Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. Приказом по Институту я был освобожден от должности директора 27 мая, т.е. за 83 дня до августовских событий. Но то начались другие времена.
Признания, утратившие характер сенсаций. Одна из самых губительных черт поведения тогдашнего руководства партии, прежде всего М.С.Горбачева, — это двоемыслие и постоянные колебания. Причем колебания эти носили принципиальный, если можно так выразиться, характер. Одно дело, когда руководство допускает ошибки в осуществлении намеченной линии: это вполне понятно, не ошибается тот, кто ничего не делает. И совсем иное дело, когда человек мечется между полярными взаимоисключающими друг друга позициями, меняя походя ориентиры и оценки. Так происходило с Горбачевым, особенно начиная с 88 года. Сказанное — не мои досужие домыслы. Об этом говорят его собственные признания, сделанные уже после ухода от власти. Конечно, признания эти не являются неожиданными, тем более — сенсационными. Но все же если раньше приходилось гадать, строить предположения, то сейчас такая необходимость отпала. Появились собственные объяснения его неожиданных поворотов и загадочных кульбитов.
Одно из первых заявлений такого рода — интервью бывшему главному редактору газеты «Московские новости» Лену Карпинскому, опубликованное в ноябре 91 года. Вот что он тогда сказал: «Я все-таки лучше других представляю замысел перестройки, не все, что обрисовано в политических документах, охватывает масштаб и глубину задуманных преобразований. Надо было менять систему, я к этому пришел. Но если бы с самого начала, не подготовив общества, так поставить вопрос, ничего бы не получилось. Я знал — дело связано с переходом к новым формам жизни, что приведет к столкновениям...»
Не так уж много слов, высказанных к тому же неясно и коряво. Но в них все же видится своего рода ключ к пониманию того, что происходило все эти годы в руководстве партии и страны. Попробуем разобраться в нем, чтобы добиться некоторой ясности. Очевидно, речь идет о замене системы общественных отношений, в том числе о замене системы управления. Замысел возник с самого начала, а не по мере приобретения опыта, как иногда говорится. Замысел этот приходилось скрывать от общества.
Свою лепту в понимание вынашиваемой идеи вносит Анатолий Черняев, один из ближайших помощников и советников Горбачева. В интервью «Московскому комсомольцу» летом 95 года он говорит: «Сама идея перестройки заключалась не в том, что Горбачев и его команда правили по-новому, а само общество определилось — как жить дальше. Оказалось, — в рамках социализма это невозможно». Тут социализм отвергается в принципе, нужен иной строй — капиталистический. Третьего не дано. И не похоже, чтобы помощник высказался вопреки позиции шефа, хотя еще в январе 89 года на встрече с деятелями науки и культуры Михаил Сергеевич гневно отвергал саму постановку вопроса о том, что для перестройки рамки социализма тесны... Подобные взгляды, говорил он, в корне ошибочны и противоречат интересам народа.
Но процесс шел, и Михаил Сергеевич начинает решительнее отказываться от признания социалистического характера существующих в СССР общественных отношений, от принятия их в качестве исходного пункта и базиса для социалистической перестройки. Делает он это не прямолинейно. Порой прямо-таки поет дифирамбы социализму и его творцам, призывает, например, беречь созданные духовные ценности или даже возрождать большевистское искусство убеждать народ. Он широко использует идеи Маркса и Ленина для доказательства возможности гуманного преобразования социализма, предлагает даже критерии социалистической общественной жизни, опираясь опять-таки на Маркса и Ленина. Он напористо доказывает объективную обусловленность и историческую правду Октябрьской революции, называет ее великим всемирно-историческим прорывом в будущее. Объявив первоначально перестройку как продолжение дела Октября 1917 года, он не удерживается и ставит перестройку на уровень Октябрьской революции, называет не менее глубокой революцией, чем Октябрьская, революцией в революции. Иначе говоря, перестройка выступает как отрицание отрицания, поскольку она, перестройка, представляет собой реалистический путь движения к новому обществу, наиболее эффективную форму реализации социалистического выбора. Правда, позже он скажет: мы не равняем перестройку с Октябрем. Но слово — не воробей: вылетит — не поймаешь.