Вернулся я с рубежей 10-го ноября и застал предэвакуационную обстановку: дел никаких не слушалось, жгли архивы. Все зависело от судьбы Ростова, а его то сдавали, то вновь освобождали. По мере приближения фронта в городе разгорелись антишпионские страсти. Наши девочки рассказали однажды, как они поймали «целую машину шпионов». Подозрительных задержала комендатура, но «шпионы» скорее были похожи на дезертиров.
В это время мне сообщили из Саратова, что я зачислен студентом заочного отделения Юридического института. Летом — на сессию. Но до учебы ли сейчас? Мои друзья Николай Козлов, Ваня Мартынов и другие работают на железной дороге, кто слесарем, кто электросварщиком. Мария и Валя после окончания курсов медсестер пошли работать в госпиталь. Валя даже бросила учебу в десятом: потом закончу, если понадобится. Лариса училась в десятом. А в начале декабря стали известны первые большие радостные вести — разгром немцев под Москвой. Я и мои друзья ходили слегка ошалевшие. К тому же США вступили в войну на стороне Антигитлеровской коалиции. Даже скептики могли думать, что теперь перевес сил явно на нашей стороне.
Работа в суде меня кое-чему научила, особенно четкому оформлению финансовых документов, приоткрыла целую сферу человеческих отношений и правового регулирования их. Но рутинные операции с исполнительными листами, погоня за злостными неплательщиками алиментов на содержание детей — все это шло вразрез с моими наклонностями к живой организаторской работе. Мои настроения совпали с предложениями райкома комсомола, которые делались не впервые, перейти на комсомольскую работу. Речь шла о работе помощником начальника политотдела по комсомолу Котельниковской МТС.
Но пока дело это двигалось, нас постигло тяжелое горе — скоропостижно скончалась Валя Доценко. Я вбегаю к ним в квартиру и подхожу к ней. Мать рассказывает: стирала, несколько раз выходила разгоряченная вывешивать белье. Сейчас не говорит, но слышит, не двигается правая рука и левая нога. Менингит. Смотрю на нее: расслабленные косы поверх простыни, в глазах виноватая улыбка, лицо бледное, усталое. Я рассказываю о переменах, которые происходят со мной, она кивает. Бываю у нее каждый день, положение ухудшается. Через три дня ее не стало. Было ей 17 лет. На похороны пришли друзья, соученики, кто-то из госпиталя. В полной тишине прозвучали слова девушки из райкома комсомола: прощай, Валя, мы будем помнить тебя. В воздухе кружились белые хлопья апрельского снега.
А меня не оставляет воспоминание о нашем летнем разговоре и ее предчувствии кончины. Когда я работал над книгой, Мария в одном из писем рассказала об истории, которая пролила свет на некоторые загадки. Я знал, что отец Вали с ними не живет и алиментов не платит. Мария же сама слышала, как некоторые «бдительные» педагоги упрекали директора школы в том, что он пригрел в школе члена семьи врага народа. Имелась в виду Мария Андреевна, мать Вали. А если это так и если Валентина знала об этом, тогда все становится понятным. Ее тревоги, ее метания, ее конфликтность с миром, ее мрачные предчувствия.
В апреле провожали многих девчат, в том числе Марию в противовоздушные войска. В клубе отъезжающим устроили торжественные проводы. Девчонки, выступая, клялись умереть за Родину. Лишь Мария сказала, что обязательно вернется, чтобы увидеть нас всех! Присутствовавший на проводах генерал-полковник Ока Городовиков пожал Марии руку и сказал: я верю, вы вернетесь! Еще раньше в армию ушел Николай Козлов. А я без раскачки включился в работу политотдела МТС. Мне передали директорского жеребца по кличке «Цыган», и я закружился по колхозам и тракторным отрядам. На тракторы садилась совсем зеленая молодежь, только что окончившая курсы трактористов. У всех было немало проблем, особенно связанных с запасными частями, ремонтом машин. По дороге из Семичного в Верхнюю Васильевку заехал на молочно-товарную ферму, где заведующей была симпатичная молодая женщина Валя. Здесь состоялся интересный разговор о первомайском приказе Сталина, в котором речь шла о том, чтобы сделать 42-й год годом окончательного разгрома немецко-фашистских войск и освобождения советской земли. Автор приказа, видимо, рассчитывал на то, что он вдохновит сограждан столь оптимистическим заявлением. Доярки сомневались на этот счет: пропустить немца за год до Дона можно, а вот изгнать за полгода — это вряд ли... В свои 19 лет я понимал, что мне критиковать товарища Сталина не положено, но и не прислушаться к здравому голосу женщин было невозможно. Поэтому мне оставалось сказать: посмотрим.