Мария же в составе истребительного батальона, сформированного из бойцов и командиров своего зенитного полка, в качестве медсестры переправилась вновь в Сталинград и воевала у завода «Баррикады». Батальон сражался до конца и, как сказано в сводках, «из боя не вышел». Мария была контужена и переправлена на левый берег. О своем участии в Сталинградской битве она написала книгу «Я была на войне», вышедшую двумя изданиями в 83 и 90 годах. Книга имела широкий резонанс в печати и среди участников войны. И последнее: даже мы, ее близкие друзья и товарищи, видели в ней подлинную героиню, воспринимали как легенду.
Встреча с Марией явилась своего рода нравственно-психологической встряской: мы-то тут как? Сидя в тылу, делаем то ли? Приезжали и другие фронтовики, возмужавшие наши ребята, более крикливые и критично настроенные по отношению к тылу, к «окопавшимся тут». В минуты таких размышлений еще больше укреплялась мысль: главное сейчас работа. Работать больше, работать лучше, никаких отвлечений! И никаких развлечений! Особенно в первые дни войны нас мучили угрызения совести: на фронте страдания и смерть, наши отступают, а в тылу крутят кино, иногда бывают даже танцы. Как-то после возвращения со строительства оборонительного рубежа я попал на день рождения одной из наших девочек. Меня поразило то, что наши девчонки принарядились, подкрасились, завились. Я подумал и о том, что девочки раньше нас вступают во взрослую жизнь. Но больно было видеть это не ахти какое веселье в сравнении с обстановкой на стройке, где грязь, холод и голодно. Сама жизнь диктовала суровый, почти аскетический образ жизни. Члены бюро райкома комсомола очень долго вообще не появлялись ни в кино, ни на танцах. Позже стало приходить понимание того, что вряд ли станет лучше, если прикрыть кино, клубы, танцы, рестораны, где они есть. Нет, будет еще хуже, война и без того обременила людей лишениями и ограничениями. Надо поступать так, как делали предки: фронт и тыл должны жить по своим законам.
Но жизнь подбрасывала и другие, куда более заковыристые вопросы. На каком-то торжественном заседании места наших райкомовцев оказались рядом с работниками райотдела НКВД. Мы заметили, что на свободное место уселся военный в форме майора авиации. Ему сказали, что место занято, он промолчал. Через какое-то время подошел начальник райотдела и спросил, почему его место занято. Ему объяснили. А дальше произошло то, что понять трудно. Брыкающегося авиатора несли на руках по проходу через весь зал, а на освободившееся место сел сам Е. Как мне потом рассказали, на заседании бюро райкома партии Стахович сделал замечание райотделу НКВД по поводу их грубого и нетактичного поведения в зале кинотеатра перед самым открытием торжественного заседания, на глазах полного зала. Е. ответил, что это дело органов и он не собирается здесь оправдываться. Возник спор, кто кого контролирует: партийный комитет — органы или органы — партийный комитет. Лишь гораздо позже из речей Хрущева мы узнали, что во время войны органам НКВД одно время было действительно поручено контролировать партийные и советские организации.
Однажды на пленуме райкома партии был поднят вопрос об отношении к тем, кто оставался на оккупированной территории. Здесь существовал какой-то двойной стандарт. С одной стороны, печать широко показывала радость людей в освобожденных от немцев районах, и это было правдой. С другой — культивировалось почти нескрываемое недоверие к лицам, оставшимся на оккупированной территории. Их, как правило, не брали в партийный и комсомольский аппараты, появились люди как бы второго сорта. Поднял эту тему крупный хозяйственник, ему осточертела эта двойная бухгалтерия. Для меня этот вопрос был совершенно ясен. И, получив слово в прениях, я решил высказать свое мнение. Я заявил, что на оккупированной территории остались десятки миллионов людей, и в большинстве случаев не по своей охоте, просто не было возможности эвакуироваться. Большинство населения относилось к оккупантам враждебно. Конечно, были и предатели, могли немцы оставить и агентуру. Но разве эти обстоятельства дают основания для того, чтобы подозревать всех. Взрослые, пожилые люди слушали меня, пацана (21 год), внимательно. Может быть, они думали, что мне поручено это сказать? Тем более, что первый секретарь райкома партии обошел эту тему молчанием, не желая, возможно, меня дезавуировать, а может быть, просто будучи согласен со мною. Я же руководствовался принципиальной позицией коммуниста, и не более того. В основе моей смелости лежали убежденность и неведение. И уж не первый раз я так ошибался. Как выяснилось много позже, какие-то указания такого рода все-таки были.