Но это о притязании прагматиков. Что касается политических притязаний, то они в принципе делились, сколько я помню, на две группы: критика ревизионистских тенденций в пропаганде — со стороны догматиков и сталинистов и критика консерватизма и догматизма — со стороны либерального, проревизионистского крыла интеллигенции. Первой жертвой этой критики стал В.И. Степаков, человек, не особенно скрывавший своих просталинистских позиций, хотя в практическом плане умевший вести себя в рамках нормативных требований. В начале 1970 года, в разгар работы над тезисами к 100-летию Ленина, наш заведующий вдруг предстал в роли посла СССР в Югославии.
Заведующего нам не назначили, его обязанности стал исполнять, естественно, А.Н.Яковлев, как первый заместитель. Мне тогда и в голову не приходило, что начался фактически разгром руководства идеологическим участком. Но если это была продуманная акция, то почему следующей фигурой оказался не Демичев, а Яковлев? Ведь Демичев находился под постоянным обстрелом со стороны либерального крыла аппарата. Например, некоторые коллеги из консультантов-международников не называли его иначе как «химик», вкладывая в это слово уничижительный смысл. И люди эти стояли довольно близко к Брежневу.
О Яковлеве сейчас пишут много, еще больше пишет он сам о себе. Я вряд ли могу добавить что-то новое, но и миновать эту фигуру мне не удастся, потому что мы проработали вместе около тринадцати лет, особенно сблизились при подготовке тезисов о 50-летии Октября, к 100-летию Ленина, книги «Основы научного коммунизма» и других партийных документов. Когда он был назначен первым заместителем заведующего, я стал руководителем группы консультантов. Через наши руки проходило много разных документов, мы сладились работать «в две руки», когда тексты курсировали от меня снизу вверх к нему, а от него — обратно ко мне и т.д. Мы, конечно, нередко спорили, но это не мешало сотрудничеству, возможно, потому, что его эмоциональный, весьма изобретательный стиль дополнялся строгостью моих научных формулировок. Он был историк-международник и любил состроить мину, что, дескать, в теории не специалист. Что это была «игра», говорит тот факт, что вскоре он стал лидером при подготовке «Основ научного коммунизма», в работе конституционной рабочей группы и других проектах.
Тогда же ярко проявились его организаторские способности: он умел пробивать штатные дела Отдела, при его содействии заговорила круглосуточная музыкально-информационная станция «Маяк» и т. д. Но была одна «беда» — упорное недоверие Брежнева, которое проявлялось в обидных формах. Я уже рассказывал выше, что, несмотря на активное участие Яковлева в подготовке разных материалов для Брежнева, тот упорно не приглашал его. Так случилось с докладом о 50-летии Октября, с отчетным докладом XXIV съезду партии, с Запиской Яковлева по доработке проекта Конституции в 1968 году. Даже несмотря на то, что Яковлев по поручению руководства выезжал в Прагу во время вторжения и выполнял там ответственную работу. Во время выборов руководящих органов партии на XXIV съезде вдруг обнаружилось, что от нашего Отдела нет представителя, тогда как все остальные отделы были представлены заведующими, первыми заместителями. Это было, конечно, обидно. И Яковлеву стоило большого труда, каким-то фантастическим образом добиться, чтобы в самый последний момент штампиком оттиснули его фамилию в конце списка кандидатов в члены ревизионной комиссии. Стоит ли говорить, что все эти случаи довольно больно били по его самолюбию.
Сам Александр Николаевич никогда не пытался как-то их объяснить. Я же объяснял его молчание просто тем, что характер у него был скрытный.
15 февраля 1972 года в «Литературной газете» появилась статья Яковлева «Против антиисторизма» — о русофильских тенденциях, «почвенничестве» в советской литературе. Он печатался редко: две своих статьи о радиовещании и рабочем классе предварительно показывал мне, и мы спокойно обсуждали их. На этот раз он пригласил меня, когда материал стоял уже в номере, завтра выйдет, он просто хочет знать мнение. С точки зрения содержания можно было в чем-то соглашаться, не соглашаться, но не печатать оснований не было, хотя тональность — резко непримиримая, сенсационная, сразу вызывала протест и несогласие. Словом, статья ни к месту, ни ко времени. Создавалось впечатление, что публикация преследовала отнюдь не литературные цели, а скорее — поразить кого-то, привлечь внимание к автору чуть ли не эпатажным текстом. Я высказал что-то похожее и спустился к себе в тяжелом раздумье. Дня через два Демичев сказал мне: «Мы еще хлебнем горя с этой статьей!»