И еще одно: в том смысле, как вы толкуете мировоззрение, оно представляет собою некую сумму ценностей и позиций. Но значит ли это, что человек в своем поведении всегда руководствуется именно этими ориентирами, даже если он принимает их? Не кажется ли вам, что поведение человека определяется не только установками мозга, разума, но и эмоциями, потребностями организма, а эти последние нередко противостоят установкам мозга? И никто не сможет убедить меня в том, что мозг всегда умнее, чем остальное тело. Человек — это не только то, что варится в голове. Человек — это и мозг, и сердце, и печень, и желудок, и его пятка, если хотите. Попробуйте игнорировать чувствования человека, и вы ничего не поймете в его поведении. Точно так же ничего не поймете без учета связей его с окружающими людьми.
Мысли эти не были совершенно новыми или слишком уж оригинальными, но наша аудитория встретила их с большим удовлетворением. И причины тут были две. Во-первых, в своем докладе я не затронул эту сторону человеческого поведения совершенно, а во-вторых, Розов был прав: нельзя рассматривать поведение человека, процесс формирования его сознания в изолированном от чувствований виде. Более того, даже формирование ценностных установок и позиций человека происходит не только путем «пересаживания» знаний и мыслей из одной головы в другую. Состояние организма, удовлетворение потребностей, чувствование человека на этой основе — все играет определенную роль в его поведении, толкает порой на поступки, не соответствующие его убеждениям.
Мировоззрение складывается под воздействием не только книжного знания, хотя без обучения его быть не может. Не случайно Сухомлинский рассматривал словесное воспитание как важнейшее. Словесное воспитание, однако, либо усиливается, либо ослабляется, либо вовсе сходит на нет, когда жизненные обстоятельства и интересы вступают в непримиримый конфликт с пропагандируемыми установками и ценностями. Ну, что же, конференции на то и проводятся, чтобы появились новые поводы задуматься, увидеть новые аспекты уже знакомых проблем.
В процессе работы, особенно после конференции, уже не только априори, но гораздо конкретнее, на деле стали выявляться творческие возможности Института. Особенно в этом смысле выделялись секторы истории философии — западной и восточной, философских проблем культуры, биологии, исторического материализма, диалектического материализма. Да и в каждом подразделении имелись сильные квалифицированные работники, которые активно трудились над актуализацией научно-исследовательской тематики. Мне стало казаться, что стоит только проявить внимание к людям, растопить лед отчуждения у тех, кого раньше отталкивали, и... дело пойдет!
Но положение оказалось куда сложнее, чем думалось. Конечно, перестроечное мышление под воздействием статьи Андропова, после июньского Пленума ЦК неуклонно развивалось, создавалась благоприятная обстановка для критического мышления и творческого поиска. И все же продвижение по этому пути было трудным и мучительным. С одной стороны, не было недостатка в призывах к смелой и критической оценке положения дел в стране, вскрытию назревших противоречий, преодолению догм, проведению творческих дискуссий. С другой — заведомо завышенные официальные оценки состояния многих сфер жизни скрывали проблемы и противоречия, а привычки к охранительному отношению к поискам рождали постоянное ожидание окрика за вольные суждения и делали научную мысль робкой и непоследовательной. Что касается дискуссий, то они действительно поощрялись, но главным образом такие, в которых не было бы слишком острых проблем. Этот страх перед проблемами подпитывался еще невостребованностью со стороны общества (точнее — со стороны партии и государства) выводов и рекомендаций общественных наук. Обществоведы имели достаточно оснований чувствовать себя на положении пасынков, чуть что — критика на них сыпалась градом.
Мне лично долгие годы помогало писать более или менее заостренно то обстоятельство, что я работал в ЦК, причем долгие годы на руководящей работе. И я не боялся высказаться. При том, что мои публикации всегда были политически выдержаны, тень «вольнодумца» долгие годы сопровождала мое творчество. Когда в 1981 году мою кандидатуру вновь (в 3-й раз!) выдвинули в члены-корреспонденты АН СССР, мой бывший шеф Ильичев будто бы сказал: «Созрел, теперь можно выбирать, даже нужно».