Отмеченных различий во взглядах в нормальных условиях было совершенно недостаточно для конфронтации. Сам по себе доклад, вернее, проект его не давал повода для обострения отношений. Он базировался на материалах июньского пленума ЦК и содержал все, чему полагалось там быть: историческое значение Октября, совершенствование развитого социализма, задачи коммунистического воспитания, большевистская неуспокоенность, мирное сосуществование, критика империализма и т.д. Единственно чего там действительно не было, так призывов строить коммунизм. Но пришла пора отрезвления, да против этого Косолапое возражать и не мог.
Может быть, Косолапое что-то знал, чего не знал я? Может быть, он что-то чувствовал, чего не чувствовал я? Не знаю, разговоров между нами по этому поводу не было. Он уже давно дистанцировался от меня по каким-то своим соображениям.
Можно допустить и иное предположение: став руководителем мозгового центра у Черненко, выступая фактически в качестве альтер эго Константина Устиновича, пользуясь безраздельным доверием его, Косолапое решил скомпрометировать Яковлева, а заодно и оттеснить Горбачева, если последний не откажется от Яковлева. А было известно, что еще со времени поездки Горбачева в Канаду он проникся большим доверием к Яковлеву и теперь нередко обращался к нему за советами и помощью. Их сотрудничество тогда еще только начиналось.
Вся эта история странным образом напомнила о том, что произошло с Яковлевым где-то сразу после октябрьского (1964 г.) Пленума ЦК КПСС, об этом рассказывает в своих мемуарах Александров. Он выражает недоумение по поводу того, что к «твердокаменной» группе вокруг «железного Шурика» (Шелепина) примкнул в тот период А.Н.Яковлев, который «образованностью и гибкостью мышления» намного превосходил других членов прошелепинской группы. «Что его заставило к ней примкнуть, не знаю. Возможно, ошибочные расчеты карьерного порядка. Хорошо помню, как тогда, в самом начале брежневского руководства, он с усмешкой бросил нам, работавшим, над каким-то материалом по заданию Брежнева: «Не на того ставите, братцы!» Довольно скоро, однако, А.Н.Яковлев переориентировался и уже вместе с нами участвовал в подготовке материалов для Брежнева». Чуть дальше автор мемуаров как бы мимоходом сообщает: добродушный вроде бы Брежнев был, однако, злопамятен. В конце концов пострадал и Яковлев: он был снят с работы в ЦК и направлен на долгие годы послом в Канаду.
Этот рассказ человека, в данном случае беспристрастного, на многое проливает свет. Я тогда работал в «Коммунисте», многого не знал, в том числе и об упомянутом эпизоде. Сам Яковлев, естественно, об этом мне не рассказывал. Когда же мы стали вместе работать над докладом к 20-летию Победы, он вместе со всеми стоял на позициях XX съезда партии. Вот почему мне долго оставалось непонятным, почему Брежнев настойчиво отодвигает его, тем более, что и Яковлев недоумевал вместе со мной. И оба мы критически относились к Брежневу, как, впрочем, и его ближайшее окружение, о чем они теперь пишут в мемуарах.
Я не буду рассказывать ни о смерти Черненко, ни об избрании Горбачева Генеральным секретарем ЦК, все это не раз описано и хорошо известно. Через полтора часа после окончания Пленума ЦК я докладывал об итогах Пленума, в котором, как кандидат в члены ЦК КПСС принимал участие, коллективу Института философии. Пересказал речь Громыко, заранее зная весьма скептическое отношение философов к взаимовосхвалению членов руководства. Но в зале настроение одобрительное: наконец-то молодой руководитель, по всей видимости, грамотный человек.
Через день-два после избрания, помощник Горбачева В.И.Болдин передал мне его просьбу — написать свои соображения относительно того, что было бы целесообразно делать вновь избранному Генсеку в ближайшее время. При этом просил, чтобы я нигде рукопись не перепечатывал, а принес бы ему лично. Срок — сутки.
Соображений в моей голове было более чем достаточно. О многих из них я уже не раз высказывался на разных уровнях, но тут — дело совсем иное: ведь они для Горбачева, человека, который может решиться на серьезные шаги. Вспомнив молодость, я отключился от всех дел и просидел дома за письменным столом почти сутки. Пришлось мобилизовать и свою память, и свои записи, все беспокойные мысли, которые тревожили меня. Наутро я передал Болдину около 30 страниц «соображений» касательно того, что назрело и что надо делать немедленно и решительно. Писал я азартно, без какой бы то ни было цензуры — без собственной внутренней и без расчета на какую-то внешнюю. Меня беспокоило лишь то, что материал носил несколько хаотический характер.