Один из самых значительных результатов Чернобыльской катастрофы состоял в ином, совершенно конкретном представлении о характере угрозы ядерного удара. Если крушение одного только ядерного реактора дало радиацию, проникшую во многие страны, то очень вероятно, что целенаправленный ядерный удар по противнику не ограничится поражением района удара. Смерть постигнет людей в других местах, и подобно бумерангу бедствия неизбежно вернутся к источнику нападения. И если у человечества есть шанс на спасение, то он в предотвращении ядерной войны вообще.
Все летние месяцы я с группой товарищей просидел на даче Горького над двумя речами Горбачева. Одна из них должна была произноситься во Владивостоке по поводу вручения городу ордена. Другая предназначалась для будущего съезда комсомола. За работу я взялся с желанием. Я совсем недавно побывал на Дальнем Востоке, представлял их проблемы, и мне хотелось им чем-то помочь.
В дальневосточной речи были свои трудности: внутренние проблемы Дальнего Востока в последние годы обострились, и местные руководители рассчитывали использовать приезд Горбачева для поправки финансового положения края. А денег, как видно, не было. Раза два Михаил Сергеевич говорил мне: «Не выворачивайте все проблемы наизнанку, пусть ищут собственные резервы». Но как бы то ни было, работа в положенный срок была завершена. Внешнеполитическую часть написал Черняев, и она привлекла внимание мировой общественности, как и было рассчитано.
В этой поездке состоялась еще одна речь — в Хабаровске. Она делалась, видимо, с особыми целями. В этой речи перестройка впервые рассматривалась как глобальный революционный процесс, ставился знак равенства между перестройкой и революцией. При этом речь шла о революции во всей системе отношений в обществе, в умах и сердцах людей. Делалась заявка на нечто не вполне определенное. Одновременно резанули угрожающие слова в адрес тех, кто с трудом воспринимал слово «перестройка», кто видел в ней чуть ли не потрясение устоев, чуть ли не отказ от наших принципов. Возникал вопрос, зачем же отлучать людей от перестройки, когда она еще не до конца додумана и объяснена? Тем более, что провозглашалась революция в сердцах и умах людей. А ведь революция — это отказ, но от чего? Словом, что-то неожиданное, настораживающее почудилось мне в этих двух пассажах.
Что касается молодежной речи, то надо было посмотреть на проблемы, как они выглядят в жизни. Я встречался с руководителями комсомола, журналистами, с секретарями первичных комсомольских организаций. Впечатлений была масса, и их надо было переварить и соответствующим образом выстроить. Пригласил для работы над речью молодых работников, знающих молодежные проблемы. Но дело не заладилось. И раз, и два Горбачев возвращал текст с выражением недовольства, словно выступать ему завтра. Я тоже был недоволен его реакцией: ведь такие речи с ходу не пишутся, тем более, что оратор каждый раз менял основную установку. Да и до съезда комсомола оставалось еще месяцев семь-восемь.
Позвонив однажды мне на дачу, где мы работали, Горбачев вдруг сказал, заканчивайте, мол, сдавайте вариант, все равно не напишете. Я не без удивления заметил: почему не напишем? То писали, а то не напишем... А положив трубку и поразмыслив, я стал склоняться к мысли, что тут налицо какая-то интрига. Расстраивала бесцеремонность и даже грубость. Этого я от Горбачева по отношению к себе не ожидал, да и вообще не привык к такому обращению. Сделав очередной вариант, я отложил его и засобирался в отпуск.
В первый день отпуска я вызвал машину к подъезду ЦК, чтобы заехать домой и направиться в санаторий «Барвиха». Решил пообедать на втором этаже. Чувствую огромную усталость, на душе скверно, а вместе с тем ощущение предстоящего освобождения — отпуск. На этаже встречается Альберт Власов — первый заместитель заведующего Отделом внешнеполитической информации, приглашает зайти к нему, действительно, я ни разу у него не был. Сидим, разговариваем, он что-то рассказывает о своих заботах.
И вдруг я перестаю его слышать, потом через мгновение включаюсь и вновь перестаю слышать. Прихожу в себя и думаю: его надо перебить, со мной плохо. Выбираю момент, говорю ему, что мне плохо, вызывай врача. Он начинает звонить по телефону, а я чувствую, как в желудок вливается теплый поток чего-то. «Кровь, наверное», — соображаю я. Кровь поднимается к горлу, и я делаю невероятные усилия, чтобы сдержать ее в себе. Наконец, прибегает врач из медпункта и первое, что она делает, велит положить меня на стулья. Мне действительно становится легче.