Это был тот же визит в Лондон, во время которого я впервые встретился с Р.-Д. Лэйнгом. Вспоминая две эти встречи, я невольно поражаюсь некоторым забавным совпадениям. И тот и другой ученый приняли меня очень доброжелательно, но оба не согласились со мной (Шумахер – сразу, Лэйнг – три года спустя в Сарагоссе) по поводу основных тезисов, связанных с ролью физики в сдвиге парадигмы. В обоих случаях расхождения поначалу казались непреодолимыми, но были разрешены в последующих дискуссиях, которые в значительной степени послужили расширению моего кругозора.
Шумахер очень тепло ответил на мое письмо и предложил позвонить ему из Лондона, с тем чтобы договориться о моем визите в Катерхэм, маленький городок в Суррее, где он жил. Когда я позвонил, он пригласил меня на чашку чая и сказал, что встретит меня на станции. Несколько дней спустя, прекрасным ранним весенним утром, я сел на поезд в Катерхэм, и, пока ехал по буйствующей зеленью провинции, волнение соседствовало у меня с чувством покоя и умиротворения.
Моя успокоенность укрепилась позже, когда я встретил Фрица Шумахера на станции Катерхэма. Он был изящен и очарователен: высокий джентльмен лет шестидесяти с длинными седыми волосами, добрым открытым лицом и спокойными глазами, сияющими из-под кустистых бровей. Он тепло меня приветствовал и предложил пешком отправиться к нему, и, пока мы совершали неспешную прогулку, я не мог отделаться от мысли, что фраза «экономист-гуру» совершенно точно отражает внешность Шумахера.
Шумахер родился в Германии, но в конце Второй мировой войны стал британским подданным. Он говорил с довольно изящным немецким акцентом и, хотя он знал, что я австриец, всю беседу вел на английском языке. Чуть позже, когда мы говорили о Германии, мы, естественно, переключились на немецкий ради нескольких выражений и коротких фраз, но после этих коротких экскурсов в родной язык мы всегда возобновляли беседу по-английски. Такое тонкое использование языка создало у нас с ним очень приятное чувство товарищества. Нам обоим не был чужд определенный германский стиль выражений, и в то же время мы разговаривали как граждане мира, вышедшие за рамки своей родной культуры.
Шумахер обитал в атмосфере идиллии. Дом в беспорядочном эдвардианском стиле был уютен и открыт со всех сторон. Пока мы сидели внизу за чаем, нас окружало буйство природы. Обширный сад был дик и великолепен. Деятельность насекомых и птиц оживляла цветущие деревья, вся экосистема, казалось, наслаждалась теплым весенним солнышком. Это был мирный оазис, где мир все еще казался единым. Шумахер с огромным энтузиазмом рассказывал про свой сад. Многие годы посвятил он изготовлению компоста и экспериментам с различными органическими технологиями садоводства. Я понял, что в этом заключается его подход к экологии – практический подход, коренящийся в опыте, который он смог интегрировать во всеобъемлющую философию жизни посредством теоретического анализа.
После чая мы прошли в кабинет Шумахера, чтобы поговорить предметно. Я начал беседу, изложив основную идею моей новой книги примерно теми же словами, что и Р.-Д. Лэйнгу несколько дней спустя. Я начал с замечания, что социальные институты неспособны решить основные проблемы нашего времени, потому что они придерживаются концепций устаревшего взгляда на мир, механистического взгляда науки XVII века. Естественные науки, так же как и гуманитарные и социальные, смоделированы по принципу классической ньютоновской физики, и ограничения ньютоно-картезианского мировоззрения проявились сейчас во многих аспектах глобального кризиса. «В то время как ньютоновская модель все еще является доминирующей парадигмой в наших академических учреждениях и в большей части общества, – продолжал я, – физики уже пошли дальше этого». Я описал новое мировоззрение, которое по моему мнению, порождено новой физикой – с ее акцентом на взаимосвязанность, взаимозависимость, динамические модели и постоянное изменение и трансформацию, – и выразил надежду, что другие науки в конце концов вынуждены будут изменить лежащую в их основе философию, с тем чтобы соответствовать этому новому видению реальности. Я утверждал, что такие радикальные изменения составляют также единственный путь решения насущных экономических, социальных и экологических проблем.