– Эта идеалистическая картина все еще широко используется сегодняшними экономистами, – сказала Хендерсон. – Точная и свободная информация для всех участников рыночной сделки, полная и мгновенная мобильность перемещаемых работников, природных ресурсов и оборудования – все эти условия игнорируются на большинстве сегодняшних рынков. И все же большинство экономистов продолжают применять их в качестве основы для своих теорий.
– Вообще, сама идея свободных рынков кажется сегодня проблематичной, – вставил я.
– Конечно, – категорично согласилась Хендерсон. – В большинстве индустриальных сообществ гигантские корпоративные институты контролируют предложение товаров, создают искусственный спрос посредством рекламы, имеют решающее влияние на национальную политику. Экономическая и политическая мощь этих корпоративных гигантов пронизывает каждую область общественной жизни. Свободные рынки, управляемые спросом и предложением, давно канули в лету. Сегодня они существуют только в воображении Милтона Фридмана, – добавила она со смехом.
От зарождения экономической науки и ее связи с ньютоно-картезианской наукой наша беседа перешла к дальнейшему анализу экономической мысли в XVIII–XIX веках. Я был зачарован живой и доходчивой манерой Хендерсон, в которой она рассказывала мне эту длинную историю – подъем капитализма; систематические попытки Петти, Смита, Рикардо и других классических экономистов оформить новую дисциплину в виде науки; благие, но нереальные попытки экономистов-утопистов и других реформаторов; и, наконец, мощная критика классической экономики Карлом Марксом. Она описывала каждую стадию эволюции экономической мысли в рамках широкого культурного контекста и связывала каждую новую идею со своей критикой современной экономической практики.
Мы долго обсуждали идеи Карла Маркса и их связь с наукой его времени. Хендерсон утверждала, что Маркс, как и большинство мыслителей XIX века, очень заботился о том, чтобы быть научным, и часто пытался сформулировать свои теории на картезианском языке. И все же его широкий взгляд на социальные явления позволил ему вырваться из рамок ньютоно-картезианской концепции в некоторых очень важных направлениях. Он не занимал классическую позицию объективного наблюдателя, он пылко защищал свою роль участника, утверждал, что его социальный анализ неотделим от социальной критики. Хендерсон также заметила, что, хотя Маркс часто становился на защиту технологического детерминизма, который делал его теорию более приемлемой в качестве некой естественной науки, у него также были и серьезные открытия, касающиеся взаимосвязанности всех явлений. Он рассматривал общество как органическое целое, в котором идеология и технология важны в равной степени.
С другой стороны, мысль Маркса была совершенно абстрактна и достаточно далека от скромных реалий локального производства. Так, он разделял взгляд интеллектуальной элиты своего времени на добродетели индустриализации и модернизации того, что он называл «идиотизмом сельской жизни».
– А как насчет экологии? – спросил я. – Было ли у Маркса какое-то экологическое сознание?
– Безусловно, – ответила Хендерсон без колебания. – Его взгляд на роль природы в процессе производства был частью его органичного восприятия реальности. Маркс подчеркивал важность природы в социально-экономической структуре во многих своих работах.
– Мы, конечно, должны понимать, что экология не была центральной проблемой в его время, – предостерегла Хендерсон. – Разрушение окружающей среды не ощущалось так остро, поэтому мы не можем ожидать, чтобы Маркс делал на этом ударение. Но он, безусловно, ощущал влияние капиталистической экономики на экологию. Давайте посмотрим, может быть, я разыщу для вас несколько цитат.
С этими словами Хендерсон подошла к своим внушительным книжным полкам и достала книгу «Хрестоматия Маркса-Энгельса». Пролистав ее, она процитировала из «Экономико-философских рукописей» Маркса: