Обстановка за столом во время этих обедов также была очень легкая и непринужденная.
Обед, начавшийся в субботу, 5 сентября 1998 года, ничем от предыдущих не отличался, кроме того, что закончился он совсем не по правилам.
Нечаев, перебравшись с газетой в кресло, задал свой традиционный вопрос:
— Вам помочь, девушки?
— Спасибо, но как-нибудь без вас, молодой человек. Вы к тяжелому труду у нас не приучены, — убирая посуду, ответила Галя.
— Знаешь, Галча, — подыграл ей Нечаев: — У тебя удивительное умение давить мои лучшие порывы. Вот таким же образом ты убила во мне поэта.
— Какой кошмар! А композитора я в тебе еще не убила?
— Уничтожила. Ты со всеми моими музами расправилась. Всех девяти как не бывало!
— Подумать только, какой ты у нас был талантливый! История меня не простит.
— Ни за что!
— Хорош, родители. А ты, папуля, не нарывайся, читай лучше свою газету, — своим особенным, как ей казалось, назидательным тоном сказала Тоня. Став учительницей, она почему-то решила, что в определенных случаях учитель должен говорить именно таким тоном. Единственным, с кем она так никогда не говорила, был Виктор.
— Тонька, ты самый разумный человек в этой семейке, — сказал Нечаев, разворачивая газету.
— Я тебя тоже очень люблю, папуля.
Галя с Тоней, собрав со стола посуду, вышли на кухню, а Нечаев начал просматривать свою газету. Газеты он вообще-то не любил и никогда их не читал, а только просматривал, и то в основном заголовки. Он также никогда не слушал радио и не смотрел новости по телевизору. Политика его перестала интересовать очень давно, еще в юношестве. В те советские, так называемые застойные времена, когда в стране вообще ничего не происходило и день сегодняшний ничем не отличался ото дня вчерашнего и не будет отличаться ото дня завтрашнего, читать газеты было вообще пустой тратой времени. Сейчас же за происходящим в стране не успевала ни одна газета и ни одна передача по телевизору. Жизнь стремительными темпами неслась в одном направлении — ко дну, и читать об этом было тошно и ни к чему — достаточно было эту жизнь проживать.
На жизнь в стране он просто закрыл глаза, а жизнь на работе его уже давно перестала интересовать, и он, как бы исключив себя из этих жизней, полностью ушел в свою семью, в свой дом и в свой сад.
В комнату за очередной порцией посуды вернулась Галя. Нечаев оторвался от газеты и стал наблюдать за ней. Лицо его сразу расслабилось, и на нем появилась чуть заметная улыбка. Галя, почувствовав его взгляд, обернулась и вопросительно на него посмотрела.
— Читать не советую, — сказал Нечаев, убирая с лица улыбку и складывая газету. — Миллениум на носу, а здесь такое пишут… Тянет повеситься.
— Зачем тогда читаешь? Сколько раз давал слово — газету больше в руки не возьмешь.
— Во-первых, я не читаю, а только просматриваю. А во-вторых, я, как ты знаешь, мазохист, а наша страна — рай для мазохистов.
— Тогда не жалуйся.
— Я не жалуюсь. Я ищу сочувствия. Но в этом доме я его явно не дождусь. Ты лучше объяви, чем завтра занимаемся?
— Тысячу раз объявлялось: в воскресенье — по магазинам.
— В воскресенье Бог отдыхал.
— Бог мог себе это позволить — он был прилично одет. Теперь твоя очередь.
— Что-о? Зачем это? Мне ничего не надо. У меня всё есть.
— У тебя всё есть? С тобой на улицу стыдно выйти. Ну что бесполезные разговоры вести, завтра идем покупать рубашку и туфли.
— И туфли, и рубашку… Когда это мы успели разбогатеть?
— Наследство получили. Все. Тема закрыта.
— Ну, если закрыта, тогда я в сад. Дела, — сказал Нечаев, вставая с кресла.
— У тебя там всегда дела. Переселился бы, чего зря ходить туда-сюда. Подождет твой сад… Садись. У меня разговор есть. Тоня! — крикнула она, повернув голову к кухне. — Оставь посуду, я потом домою. Иди сюда, поговорить надо.
— Что случилось? — выходя из кухни, спросила Тоня. — Папуля, ты опять напроказничал?