— Извини, старик. Чего-то голова кружится, — сказал он какому-то парню и чуть ли не с силой вытащил из-под него стул. Протолкавшись к кровати, он подошел к девушке и, держа в левой руке стул, протянул правую и представился:
— Антон.
— Галя, — взяв его руку, неожиданно для самой себя ни капельки не смутившись, ответила Галя и улыбнулась.
Антон поставил напротив нее стул, сел на него верхом и, скрестив на спинке стула руки, положил на них подбородок. Впервые в своей жизни он не знал, что ему сказать девушке. Да ему и не хотелось ничего говорить. Хотелось просто смотреть в эти удивительные глаза. Они были большие, серо-голубые и очень добрые и доверчивые, как у ребенка. В Галиной же жизни, тоже впервые, совсем незнакомый мужчина сидел почти вплотную к ней и, не говоря ни слова, не отрываясь смотрел на нее своими чернющими глазами под длинными, как у девушки, ресницами. И что самое необычное — она не испытывала никакой неловкости от этого прямого и почему-то очень серьезного взгляда. Даже совсем наоборот — ей было приятно и необыкновенно легко, словно она стала невесомой и полетела куда-то высоко-высоко, и вся ее прошлая жизнь, весь мир вокруг нее остались где-то там, далеко внизу, а она летела, летела…
Продолжала она свой полет еще несколько лет, до того самого дня, когда он так неожиданно и так жестоко прервался…
Через неделю они подали заявление в ЗАГС, который Антон поставил с ног на голову, требуя, чтобы их немедленно расписали. И через три дня их все-таки расписали.
Антон был ленинградцем, жил со своими родителями в хрущевке, в двухкомнатной квартире, куда и привел свою молодую жену. Он был на три года ее старше и решил, что теперь будет о ней заботиться и защищать ее. Но оказалось, что у нее, такой молоденькой и такой невинной, за плечами была совсем не легкая жизнь, и знала она ее лучше, чем сам Антон, не очень-то к ней и приспособленный, и защищать скорее придется его. Родители Антона настаивали, что они будут материально помогать молодой паре, но Галя твердо заявила, что может совершенно спокойно работать по вечерам — ей в училище учиться легко, а вот Антону в его институте надо много заниматься, и мешать ему она не хочет. Несмотря на протесты Антона и его родителей, она устроилась в больницу в вечернюю смену нянечкой — набираться настоящего опыта, как заявила она.
Через год у них родилась девочка, которую Галя решила назвать Антониной.
— Антониной?! Одного Антона тебе мало? — спросил Антон.
— Мало. Я хочу, чтобы это имя всегда было частью нашей семьи. Имею право.
— Конечно, имеешь, — засмеялся Антон и прижал ее к себе.
Уже много-много позже, ученики Антонины Антоновны Нечаевой прозвали ее Тонь-Тонь, что ей самой очень нравилось.
Окончив Технологический институт, Антон получил распределение на Епишевский химический комбинат. Галя, узнав о распределении, по-настоящему расстроилась: ей не хотелось опять возвращаться в глухую провинцию или, как она это называла, «кукуевку». Антону она о своем разочаровании ничего не говорила, но он и сам скоро почувствовал, что она чем-то расстроена.
— Что случилось, Галка? Не хочется из Ленинграда уезжать?
— А как ты думаешь?! Я впервые в жизни живу в большом городе. Да еще в каком! В Ленинграде! В такой красоте. А ты в ней родился, и тебя меня не понять. Ты когда-нибудь жил в провинции?
— Нет.
— Ну вот видишь. Ты поживи сначала, а потом будешь говорить.
— Это не совсем провинция — всего четыре часа от Москвы.
— Еще какая провинция. Одно название чего стоит: Епишево. Ничем не отличается от Важины.
— Галка, я тебя понимаю, но и ты пойми меня. Там в одной из лабораторий руководит группой Нечаев, ученик самого Ширяева. Он занимается люминесцирующими красками, а это была тема моей дипломной работы. Считай, что я выиграл лотерею.
— Ну тогда чего говорить? Я за тебя очень рада.
Она действительно была за него рада. Ну а она сама… С тех пор как она встретилась с Антоном, о себе она уже не думала. Да и вообще, с того самого момента, когда он вошел в комнату в том общежитии, все в ее жизни, что было до него и не было с ним связано, для нее перестало иметь значение, было абсолютно безлико, как городская жизнь за окном — кипит, шумит… ну и что из этого?… Даже родившаяся дочка была для нее частью Антона. Ей было от этого очень стыдно, но поделать с собой она ничего не могла.