Евгений Алексеевич Кустовский
Укрощая Прерикон
Пролог
Когда сорок лет назад первая телега колонистов пересекла границу нынешней провинции Прерикон, здесь не было ничего, кроме степи и скал, редких деревьев, окруженных желтой травой и кустарниками, но никогда больших лесов, известных только на северо-востоке, где Прерикон пересекается с Вельдом; того чаще голого камня, выходящего из земли пластами, или растрескавшейся от засухи почвы, и конечно же, лошадей — здешних властителей. Как лев царствует в саванне, так лошадь владеет прерией.
Никто не верил, что из затеи освоения целины что-то получится. Вот уже сорок лет люди лишаются веры, покупая землю за бесценок и разоряясь в попытках ее возделывать. Целые семейства вымирают, исчезают бесследно, растворившись в воздухе, как дым от прожженного пороха. Они оставляют после себя одинокие здания, дома и сараи — эти опустевшие пороховницы, покинутые на произвол судьбы, которые с годами ветшают и привлекают сброд: разного рода отщепенцев, отверженных, в том числе и бандитов. Целые города гибнут и становятся призраками. Дальше на юг, где начинается пустыня, их нередко заносит песчаными бурями, образуя из таких поселений курганы, и только верхушки крыш виднеются из песка там, где раньше жил и трудился человек, а главное, надеялся и верил, — этого у людей не отнять.
На границе Вельда и Прерикона расположился Чертополох. По меркам центральных регионов империи это та еще дыра, но для Прерикона большой город. Официально он все же часть Вельда, но каждый, кто хоть раз бывал там, скажет, что в Чертополохе от прерии куда больше, чем от империи. Город живет от железной дороги, на деньги тех многих несчастных, которых судьба-злодейка зачем-то несет на запад, и тех немногих счастливцев, которые возвращаются на восток. На запад их отвозит скорый поезд. Назад обычно возвращаются на своих двоих, если за время, проведенное в прериях, они их не лишились, конечно, или в гробу, если есть богатые родственники, чтобы оплатить перевозку тела. Вот только те, кто имеют богатых родственников, обычно в Прерикон не едут, — едут только нищие неудачники в надежде начать новую жизнь, торгаши, ну, и еще смутьяны. В Чертополохе пересекаются два разных мира, а также их основополагающие принципы: закон и беззаконие, порядок и хаос.
Для империи Прерикон — это уголь, руда и скот. Скот, как известно, бывает пяти видов: крупный рогатый, мелкий рогатый, безрогий, с наставленными рогами и бесноватый. К последнему среди прочего относятся бандиты — одна из множества проблем запада. Хороший бандит — мертвый бандит, а наша история начинается с казни.
Главный и единственный судья Чертополоха очень волновался тем утром. Недавняя казнь прошла не очень гладко: новую гильотину плохо почистили от крови на позапрошлой казни, а так как преступников казнили, как обычно, много, лезвие гильотины успело заржаветь до следующего раза. На прошлой же казни голову усекали всего одному человеку из благородных, убившему другого благородного, только немного благороднее, чем он, а главное, богаче. Именно по этой причине тогда, три месяца назад, он не праздновал, а умирал. Мать его, отчаявшись cпасти сына, заплатила, чтобы все прошло быстро, и он не мучился. Судья, как положено, принял взятку и обещался. Он приказал палачу смазать механизм гильотины и выдал ему денег на масло, но палач был пропойца и все спустил на дно стакана, решив, что и так сойдет.
Накануне казни узника накормили, он был мрачен, но решителен и держался перед чернью с честью. Он спокойно взошел на эшафот, выслушал свой приговор. Потом палач поставил его на колени. Преступник положил шею в отведенное для нее место, посмотрел на небо и только тогда, закрыв глаза, позволил себе нервно сглотнуть. Судья дал отмашку — палач дернул рычаг. И стоило же такому случится, чтобы лезвие гильотины не отрубило голову, а только надрубило шею, войдя в нее на несколько миллиметров.
Брызнула кровь, преступник выпучил глаза от боли и заорал не своим голосом. Его мать, несмотря на все отговаривания родных пожелавшая присутствовать при казни сына, упала в обморок. Она бы и так и так упала, но в данном случае при плохих для судьи обстоятельствах. Зевак собралась разномастная толпа, некоторым понравилась такая жестокость, но большинство было все-таки против. Люди думали: «Хоть он и из богачей, но ей! Человек все же, раз на эшафот угодил!» К тому же здесь, в провинции, ценили мастерство, а душегуб явно сплоховал. Послышались крики подстрекателей, в палача полетели первые гнилые овощи. Сам он застыл как вкопанный, не зная, что делать. Вся его служба сводилась к простому движению руки, теперь же все шло не по плану, и он, мужик здоровый, но трусливый, не знал, как поступить. Преступник был один, и констеблей на этой казни было куда меньше, чем обычно. Законники тоже растерялись, ясное дело, — такого никогда просто еще не случалось, чтобы после падения гильотины кто-то в живых оставался.
Судья, страдавший близорукостью, но, к счастью, отличавшийся отличным слухом, привстал, чтобы рассмотреть, что именно происходит на эшафоте, а когда смирился с тем, что слеп, как крот, подозвал своего секретаря, чтобы тот объяснил ему, что происходит. Секретарь объяснил в двух словах. Со второго раза до судьи дошло, он побледнел от страха, затем покраснел от гнева, а после снова побледнел от страха, когда секретарь, заикаясь, доложил ему, что отец преступника тянется к револьверу и при этом недобро так поглядывает в их сторону. Он справился с собой, встал и замахал палачу рукой, чтобы гильотинировал еще раз. Тем жестом, которым он это приказал, обычно просят бармена повторить заказ, поэтому палач его отлично понял, кивнул и снова поднял лезвие.
Как нельзя некстати повар решил сэкономить на завтраке для преступника, чтобы самому хорошенько отужинать вечером. Он всегда так делал, когда казнили благородных — а только им полагался полноценный прием пищи. Обычно это сходило повару с рук. Преступники умирали до того, как их желудок чувствовал подмену свежего мяса тухлым, в этот раз было не так. Стоило лезвию выйти из шеи, как благородного стошнило в тот ящик, в который должна была упасть его голова. Глазки повара, похожего на свинью, забегали, пальцы его нервно застучали по свертку со свежим мясом, а вскоре, следуя примеру глазок, забегали и его ножки. Он хрюкнул, пробормотал что-то знакомому, с которым говорил до этого, и поспешил ретироваться, стуча копытцами, пока про него не вспомнили. Но он не дал деру, а незаметно так ушел, слившись с толпой.
Повару повезло, реакция преступника с учетом случившегося никого не удивила, а вот палача, когда и во второй раз лезвие беднягу не добило, хотели сами положить под такую вот, неисправную, гильотину или повесить на этой же площади, перебросив веревку через фонарь. Причем и люди хотели, и отец преступника, и констебли — в общем все в близости от эшафота, кроме судьи, который рад был, что о нем забыли. Палача такая перспектива мало обрадовала, еще меньше она обрадовала преступника с полуотрубленой головой, которому и жить-то как-то расхотелось. Придерживая голову рукой, он повернулся к душегубу и, булькая кровью, взмолился, чтобы тот кончил его побыстрее. Палач поклонился тому, в чьих жилах текла голубая кровь, но из которых вытекала красная, и сказал, не столько обращаясь к нему, сколько работая на публику, что слово клиента для него закон. Кто-то рассмеялся, кого-то стошнило.
Палач в третий раз взвел лезвие, дернул рычаг изо всей силы, оно полетело вниз, и изо рта преступника кровь брызнула фонтаном… Но — что поделать — упрямая голова осталась на плечах! Она, правда, ничего уже не соображала: лицо благородного перекосилось, зрачки смотрели в разные стороны, только щека и угол глаза дергались предсмертно, все остальное было мертво. Толпа бесновалась, отец преступника проталкивался к судье, в руке он держал револьвер со взведенным курком.
Вдруг мать недобитого очнулась и бросилась с криками к нему. Толпа, услышав ее вопли, расступилась, и женщина смогла добраться до сына. Она схватила его щеки руками, и принялась, рыдая, причитать. Тут палач снова сплоховал, он как раз в этом момент, когда она к сыну подошла, потянул преступника за ноги, и голова его свалилась матери прямо в руки, а в лицо ей брызнули остатки крови из шеи. Разрез ее вышел таким рваным, что походил на бутон розы. Должно случиться что-то радикальное, чтобы женщина возненавидела этот цветок. Несчастная потеряла сознание вторично, а ее муж, позабыв о судье, бросился к ней, так и упавшей на мостовую с головой их сына, зажатой в ее руках, встал рядом с женой на колени и зарыдал. Палача, конечно, заменили, а судья, использовав все свои связи и все красноречие, сумел сохранить пост.