— Четверо суток мы охотились в степи, — сообщил охотник, — охотились на волков.
— Нет ли у почтенных путников воды? — спросил другой. — Нам будет отрадно принять от вас чашку воды.
Джамбон сделал знак, и Ли Чан отвязал походный бак.
— Сокровенная радость! — с достоинством поблагодарили охотники, осторожно приникая губами к чаше. — Четыре дня мы ничего не пили и не ели.
— Где же убитые вами звери? — спросил Джамбон. — Я не вижу ваших волков.
— Плохой воин — богатырь для своих знакомых! — рассмеявшись, ответил охотник. Не стоит таить правду: ночью мы не смогли уследить зверя, и стая скрылась в горах. Темные ночи в эту пору..
Второй охотник добродушно вторил своему спутнику:
— Неметкий человек всегда сваливает вину на длинные рукава — есть и такая пословица. После жары мы уснули в скалах, когда глаза наши должны были быть открыты, и звери ушли.
— Однако где их ружья? — удивился Висковский. — Спросите их, профессор.
— К чему ружья? — равнодушно ответил охотник Джамбону. — Вот ташур[1]. Ташуром я рассеку голову самому страшному зверю.
— Счастья и благоденствия вам! — поднялся старший охотник. — Стыдно возвращаться без добычи. Это у меня впервые…
— После неудачи бывает большой успех, — попробовал утешить его Джамбон. — В следующую охоту…
— А слава? — с печальной улыбкой покачал головой охотник. — Нас осудят… Мужчина, которого осуждают люди, — то же, что белая лошадь, упавшая в грязь. Прощайте!
И еще три часа ехал «бьюик» по степи. Отныне люди больше уже не встречались.
Постепенно исчезла караванная тропа. Промелькнули последние придорожные плиты заклинаний и благословений. В спутанных травах блеснул на солнце потрескавшийся плоский камень с письменами:
«Ом мани патме хум» («Слава тебе, на лотосе сидящий»), — прочел Джамбон.
Позднее встретились еще две такие же каменные плиты, и это были последние знаки людей:
«Спасайся от злых духов!»
«Жертвуй злым духам!»
Джамбон многозначительно посмотрел на Висковского и глухо сказал:
— Конец!.. Больше мы не встретим людей!
Безостановочно ехал автомобиль, переваливая через холмы. Наконец Ли Чан, снизив скорость, высунулся из-за руля. Он как будто к чему-то прислушивался.
— Сиди спокойно, любезнейший капитан, — сказал профессор. — Мы никого не встретим в этом зеленом океане.
— Я выбираю, — ответил Ли Чан, — место для остановки.
У высокого кургана китаец развернул машину, и путники расположились в тени. Снимая кошмы и бредит, путешественники вдруг ясно услышали гул автомобиля. Из-за кургана выехал «додж». Висковский узнал вчерашнего кинооператора. Сорвав с головы пеструю тюбетейку, Телятников ликующе взмахивал рукой:
— Привет, друзья! А я вас все-таки нагнал. Куда вы так быстро несетесь? У вас смешной шофер. Настоящие гонки! Вы, вероятно, намерены обедать? Очень хорошо, я тоже чертовски проголодался!
В желтой пустыне
Ночью, когда автомобили остановились на ночлег и все уснули, Висковский, с досадой поглядывая на примостившегося возле палатки кинооператора, записывал при свете костра дневные впечатления, причем Телятникову посвящались следующие строки:
«Наглец или нахал? Возможно, однако, что это простодушная личность, и я буквально не знаю, — как удалить неожиданного спутника и его сестру. Отрицательный тон, каким я разговариваю с ним, нисколько не действует, не производит на него никакого впечатления. Телятников, неизвестно почему, понравился профессору, и Джамбон уверен, что мы с кинооператором — старые знакомые. Сестра его имеет беспомощный вид. Как объяснить профессору глупое недоразумение? Телятников невозмутимо едет рядом с нами. Он лихо рулит одной рукой и безумолчно рассказывает профессору немыслимые басни и анекдоты. Старику нравится его трескотня, и только вот сейчас, укладываясь спать, он мне сказал про Телятникова:
— Странный, забавный, но очень приятный молодой человек.
Что делать, как избавиться от белокурого болтуна? Остается лишь надеяться, что завтра или самое позднее через пару дней ему наскучит однообразие пути и он возвратится назад. Обязательно вернется!
…Но что творится с Джамбоном! — пишется дальше. — Затворник с горы Богдоула неузнаваем. Кто бы поверил, глядя на разгоряченную маленькую живую фигурку старого человека, что ему шестьдесят восемь лет и двадцать лет он провел взаперти, схоронившись от людей? Джамбон буквально не может усидеть на месте — его разжигают воспоминания юношеских лет, на каждом шагу он то и дело останавливает машину и, обводя тростью горизонт, рассказывает нам про курганы и древние развалины разрытых и мертвых городов. И так без конца льются воспоминания давних лет. Задерживаясь у самого неприметного холма, он мечтательно рассуждает:
— Кто знает, что схоронили века под выжженной травой? Кто лежит под вековечными камнями: богатырь или певец — свидетель славных подвигов? — И т. д. и т. п.
Вечером он приказал Ли Чану свернуть к разбитой скале и, с увлечением осмотрев ее со всех сторон, допытывался:
— Не правда ли, в очертаниях скалы чудится всадник с пикой в руках?
Задыхаясь от восторга и усталости, профессор облазил скалы. На одном из камней он нашел древние, уже стершиеся, загадочные, неизвестные науке знаки. Надо было видеть, с каким упоением, едва ли не касаясь щекой камней, он всматривался в знаки!
— Олени… Оленьи знаки!.. — бормотал он, срисовывая их в блокнот. — Предтечи букв! Откуда они появились? В честь знаменитых побед высечены начертания или скорбные события запечатлены на камнях? Мот знак напоминает турецкое „а“. О-о-о! А вот это, несомненно, изображение человека. Он что-то несет. Наверно, возвращается с охоты, сгибаясь под добычей! Опять буквы… Нет-нет, это оленьи рога. Тут водились олени? Или пришельцы высекли эти изображения, вспоминая зверей и животных своей родины? Стойте! Да это определенно турецкое „а“. Ли Чан, взирай!
Призраки древних веков преследуют наш „бьюик“, зато современные события абсолютно неизвестны старому профессору. Он, например, с детским любопытством слушает о преображенном Советском Союзе; мигая своими ясными глазами, он узнает про фашистские костры, об изгнании ученых из Германии, о расистской теории — одним словом, сегодня мне пришлось преподать ему первый популярный урок пионерской политграмоты. Старик — сердечный, обаятельный человек, я искренне рад нашему знакомству и совместному путешествию. Ли Чан — превосходный шофер и трогательная нянька профессора. Он также вызывает во мне исключительный интерес; надо узнать его поближе.
Профессор спит в синей монгольской палатке — майхане..
Телятников поставил рядом свой „додж“ и безмятежно заряжает киноаппарат».
Далее в дневнике идут записи чисто профессионального содержания — беглые геологические наблюдения над местностью, которые мы опускаем и продолжаем наш рассказ.
Улучив удобный момент, Висковский подошел к Гране, молчаливо пригласил ее следовать за собой и отошел от костра настолько, чтобы Телятников не мог его слышать.
— Послушайте, — сурово сказал он, — вы мне кажетесь серьезной и умной девушкой… Что же касается вашего брата…
— Он очень хороший, — опустив глаза, промолвила девушка. — Поверьте, он…
— Он может быть лучшим из кинооператоров и превосходным братом, судя по тому, что вы сопутствуете ему, но я вам советую поговорить с ним и убедить его покинуть нас.
Подавленная тоном геолога, Граня пообещала:
— Хорошо… я ему скажу… Мы уедем…
Она повернулась, чтобы уйти, но геолога, по-видимому, тронул жалкий вид девушки:
— Постойте… Прошу вас понять меня. Я не имею чего-либо против вас…