Конрад больше не улыбался. Его лицо выражало скуку. Беседа надоела ему, и он попытался закончить её так же решительно, как Хооге — начал:
— Я не вернусь домой, тем более что в этом нет смысла. Отец тут же заставит меня уехать в Баварию. Он хотел, чтобы я оставался там до совершеннолетия. Так лучше уж я поеду в Венецию с Феррарой. Никто не помешает мне вернуться через несколько лет, когда я сам этого захочу.
— Вы не вернётесь, ваша светлость.
— Почему?
— Прежде всего, потому что к тому времени ваш отец может умереть, и его имение отойдёт к другим людям. Но даже если он будет жив, узнает ли он вас? Кто подтвердит, что вы — его сын?
Конрад на мгновение задумался, и Хооге решил, что смог его убедить, но после короткого промедления, словно сбросив унизительную личину бедного сироты, с которой успел свыкнуться, мальчик твёрдо заявил:
— Я не вернусь, и не уговаривайте меня. Мне нельзя возвращаться. Я давно отказался от своего отца, наследства и родового имени. Теперь мой отец — Феррара. Он не носит баронского титула, но разве это имеет значение? Главное то, что я сам родился в семье барона фон Норденфельда и помню об этом. Мне безразлично, что думают другие.
Продолжать уговоры не было смысла. Хооге не мог отделаться от ощущения, что мальчик оскорбил его. Случайно, в запальчивости или вполне осознанно дал ему понять, что не позволит лезть в свои дела человеку, унизившемуся до шантажа. В любом случае это было справедливо.
Конрад вышел от Хооге расстроенный и злой. Вездесущий Ибрагим тенью метнулся от двери. И когда он успел спуститься со своих чердачных высот, чтобы подслушать разговор, ни в коей мере его не касающийся?!
Закрыв дверь своей комнаты, Конрад присел на постель. На душе у него было отвратительно. Он не сомневался, что после этой беседы Хооге будет презирать его. Отпрыск аристократического рода, по неведомой причине отрёкшийся от своего отца, высокого происхождения и всех, связанных с ним преимуществ не заслуживал ничего, кроме презрения. На подобную выходку способен либо сумасшедший, либо порочный испорченный человек, не ужившийся с самыми близкими ему людьми или совершивший какую-то гнусность.
Но Конрад ошибался.
"Не желаешь моей помощи, крошка, чёрт с тобой!" — примерно так "приятель магрибских корсаров" воспринял его сопротивление и великодушно простил ему оскорбительное упоминание о шантаже.
Меньше чем через час Альфред забыл о неприятном разговоре. Конрад всё ещё переживал и терзался, а мыслями Хооге уже безраздельно владел "Вереск". Альфред собирался немедленно отправиться на шняву, чтобы сообщить команде о том, что судно теперь принадлежит ему.
Вспомнив об Ибрагиме, он решил взять его с собой, чтобы загладить свою вину перед ним. Мальчик не на шутку рассердился из-за того, что хозяин не позвал его к себе, пригласив только Конрада. Хооге посмеивался над ревностью своего воспитанника, но не хотел его обижать.
Выглянув в окно, Конрад увидел, как они неторопливо проехали верхом мимо дома, и позавидовал им. Он с удовольствием отправился бы на верховую прогулку по многолюдным улицам Амстердама, но не с этими двоими, а с Феррарой…
Где-то, возможно очень близко, шла война, кто-то погибал на поле боя, томился в плену, умирал от голода и ран. Конрад ничего не знал об этом. Он был заперт, словно в осаждённой крепости, в доме Хооге, и мог лишь терпеливо ждать решения своей участи, ничего не предпринимая и уповая на то, что кому-то в потустороннем мире не безразлично, жив он или убит.
В окно его комнаты смотрел чужой город, пронизанный холодным дыханием осени. Мягкие, как пуховые перины, облака скрывали небо. Неприятное чувство заставило Конрада отступить вглубь комнаты: ему показалось, что город следит за ним тысячами тёмных, словно омуты, окон.
Глава 21
Нападение
Альфред Хооге не любил ездить верхом, но упорное нежелание его родителей приобрести хотя бы самую скромную карету вынуждало его временами садиться в седло. Ибрагим с большим удовольствием сопровождал его в этих поездках, молча наслаждаясь свободой. Общество обожаемого хозяина вместо грустного затворничества в тесной чердачной каморке, лёгкая поступь послушной лошади, большой восхитительный город, совсем не похожий на пыльные, солнечные города Магриба — всё это напоминало волшебную сказку.
Ибрагиму было безразлично, куда ехать. Дела господина он воспринимал как некое священнодействие, в цели и смысл которого не пытался вникать, считая себя недостойным прикосновения к тайнам божества.