Бунтовалась Оверкина душа, а матери перечить - то не в новгородском обычае. Считал, - время терпит;
обдумается матушка, даст сыну свое материнское благословение в дальний путь. А тут - на тебе - женить надумала! На тихую, беспечальную жизнь, значит, благословение свое дать. Не бывать этому! Пришло, видно, время для большого разговора с матушкой. А как его поведешь? Да сейчас и не подойдешь к ней с такими речами.
Эх, решил бы кто за Оверку! Уж в ту или иную сторону: снаряжать ушкуи или еще ждать? Так ведь нет - его, Оверкина, слова ждут. За удаль, за рост богатырский, за отвагу молодецкую ладят, видать, его атаманом ушкуйников. Решай, Оверьян Михайлович!
А тут еще Степанка: тоже волю взял холоп; что ни день, к боярину пристает-когда да когда ушкуи снаряжать станешь? Знает малый, что не бывать ему ушкуйником, коли боярин с собой не возьмет. А как такого не взять? Молод Степанка, а ума бог дал - другой и в зрелых годах таким умом не похвалится. Ватажка еще только шумит-гудит, на немецких бочках силушку пробует, а Степанка уж и то решил, куда путь держать. «На Каму, - говорит, - реку, не иначе». На то и Оверьяна подбивает. Видали? Аж на Каму-реку собрался!
Далеко загадано у Степанки. Всех своих дум он и Оверке не открывает. Хоть и не худо живется ему на боярском дворе под защитой молодого хозяина, а все холоп, не вольный новгородец.
За долги его мальчишкой еще в боярский дом отдали, и конца тому холопству не видать. Одно спасенье- плыть в дальние края, с добычей домой вернуться да той добычей и откупиться. А дальше любым делом займись - быть бы только себе хозяином. Никакой труд Степанке не страшен, любое ремесло по плечу.
Вот об этих Степанкиных мыслях и Оверьян не знает. Дивится только на малого: до всего ему дело. Вон и грамоту раньше его, Оверьяна, осилил. А на что ему, холопу, грамота? Уж такой неуемный слуга достался Оверке.
Вот хоть бы и теперь: укрыл немчина в голбце, день и ночь стережет, не проведал бы кто. Сидят там вдвоем, все толкуют, видно, о своих тяготах. И не подумают, что у Оверки, может, потяжелее их забота как матушкины думы с одного на другое повернуть.
Вот так и думают молодцы, каждый о своем, а дело на месте стоит. У одной, видно, боярыни задуманное на лад идет. Ходит Василиса Тимофеевна по своему дому да по саду, имение свое оглядывает, добро подсчитывает, на слуг покрикивает… Лицо радостное, хоть и слезы то и дело вытирает.
А тут вскоре и праздник подошел. Самый веселый, светлый весенний праздник - семик.
Глава шестая
НА ЛЕСНОЙ ПОЛЯНЕ
Который день Михалка-немчин в голбце сидит, на свет божий не выходит. Степанка ему туда и калачей пшеничных носит, и квасу жбан вот только сейчас спустил, а тому и еда на ум нейдет.
Распахнулась дверь в горницу, вошел Оверьян.
- Выходи, - кричит, - Михалко! В рощу пойдем!
Степанка глаза вылупил - опознают же его!
- Так обряжу, - смеется Оверка, - сам себя не узнает.
И верно, - обрядил: надел на Михалку личину скоморошью, рубаху в заплатах и - на улицу.
А день-то хорош! Вон ласточка полетела… Путь, ей в небо широкий открыт.
- А нам что ж, неужто пути заказаны? - Все сейчас легко видится Оверке. Другое дело - Михалка: этому только в скоморошьей личине по Новгороду и ходить.
Народу на улице куча! Молодцы да девушки. И песня девичья несется:
Вон и роща! Весь народ в рощу валит. А там уже девушки пляшут. Солнышко пятнами пробивается сквозь листву, будто пляшут те пятнышки вместе с девушками. А они в светлых летниках, взявшись за концы платков, плывут тихонько по кругу.
Оверка своих дружков углядел: вон они там, и Тудорка с Олексой, и Обакун, и Прокша - березовыми ветками разукрасились, сразу-то и не распознаешь. Оверку подхватили, и на него березовые ветки нацепляют- уж так водится…