Сам же Хамза последние месяцы своей жизни провел в кишлаке, который теперь называется Хамзаабад. Он собирал бывших батраков и бедняков в артель, заботился об открытии красной чайханы и памятника В. И. Ленину перед ней; о посадке леса по склонам гор, окаймляющих дивный по красоте кишлак. Не скрывая радости, как о великой победе, писал Хамза незадолго до гибели, что «…своей агитацией мы из общего числа семидесяти домохозяев привлекли около пятидесяти…». И еще — как о большом грядущем событии: «Мы намерены построить Дом дехканина».
Он вызывал церковников на открытый бой. В Шахимардане находится мавзолей одного из мусульманских святых, так называемый мазар. К нему приходят на поклонение верующие из самых отдаленных мест. Отсюда такое обилие шейхов в небольшом горном кишлаке. В годы гражданской войны в мазаре укрылся окруженный басмачами небольшой красноармейский отряд. Шейхи, почитавшие кощунством даже прикосновение к мазару грешными руками человека, не принадлежащего к духовенству, в этом случае выдали фетву — благословение на то, чтобы мазар был обложен соломой и подожжен.
— Как же вы могли сжечь святую гробницу? — спросил в упор Хамза. — Да и святая ли она вообще? — Худощавый, лобастый, с пронизывающим взглядом, он стоял перед бородатыми надутыми служителями аллаха как судья.
Шейхи смолчали. Они выбрали другой час, чтобы расправиться с Хамзой.
Уже впоследствии на суде, на котором присутствовал и Юсупов, убийцы сознались, что не решились бы на крайний шаг, из страха за собственную шкуру, разумеется; но Хамза был страшен не только для тех, кто обирал невежественный народ в Шахимардане. Они-то, враги, понимали подлинное значение этой огромной фигуры; каждое слово Хамзы было шашкой динамита, взрывавшего мир, построенный на угнетении и лжи. Его устами говорила правда, а тиранам испокон веку было угодно, чтоб подобные уста молчали. Он же в день гибели радовался тому, как бойко научился читать замурзанный Худайкул — девятилетний сын дехканина. В переводе имя это означает «раб божий». Оно тоже упоминалось в суде.
С наганом под подушкой спали коммунисты. Бой не прерывался. В кишлаке, где еще не умолкли вопли плакальщиц над телом убитого комсомольца, появлялся боец агитпропа в выгоревшей комиссарской фуражке или в чустской тюбетейке — белые стручки по черному полю, — плотно сидящей на стриженой голове. Он говорил о первой пятилетке, о тракторах и колхозах, о людях, для которых только та незабвенная эпоха могла найти точное имя — ударник. Он призывал почтенных аксакалов садиться за парты, а женщин — сбрасывать паранджу, жить с высоко поднятой головой. Из темного угла чайханы доносилось шипение вражеского подпевалы; на горной тропе под ноги коню, на котором товарищ красный агитатор, пробирался в соседний кишлак, скатывались, грохоча, камни. Злые тени бродили всю ночь вокруг сельсовета, где он ночевал. Враги новой жизни не уступали. Как все обреченные, они полагались на террор. Как все обреченные, они не в состоянии были понять, что террор лишь рождает сплоченность и множит ряды в другом стане.
Назира — сестра Усмана Юсупова — стала партийным работником. В апреле 1929 года, окончив в Ташкенте партийные курсы, она возвратилась в Каунчи и была назначена заведующей женским отделом райкома партии. Очень похожая на брата, с полными щеками, придававшими ее чернобровому лицу доброе выражение, взялась за дело не только трудное, но и опасное.
Должность заведующей женотделом в 1929 году не давала вспомнить о себе. Так и случилось с Назирой Юсуповой, возглавившей по партийному долгу раскрепощение своих подруг в районе, испокон веку кишевшем самыми ярыми ревнителями ислама. И тут следует напомнить о положении женщины на Востоке, столь отличном не только от европейского, где не отзвучало эхо средневекового рыцарского преклонения, но и от российского, где совсем недавно скручивала в бараний рог дюжих волжских мужиков горьковская Васса Железнова, а до того царствовали гласно Екатерины и Елизаветы, а кузнец Вакула, исполняя каприз очаровательной Параси, мчался верхом на черте в стольный град Питер за царскими черевичками. Был, разумеется, рядом и домострой, и кулаки пьяного Ивана, но при всем этом жизнь русской женщины, нередко правившей и домом и мужем, узбечке показалась бы сказочно достойной человеческого звания.