В тесной актерской раздевалке Геннадий лицом к лицу столкнулся с Аллой, Аллой Романовной, и одновременно с незнакомым молодым человеком, подававшим ей пальто. «Простите», — сказал молодой человек, нечаянно задев Геннадия локтем. И отчего-то смутились все трое.
Потом они вышли — Алла и ее спутник, оба молодые, красивые, в кожаных длинных пальто, с этой одинаковостью, от которой веяло благополучием и здоровьем. Недоставало еще, чтобы они сели в машину и уехали в другую, неведомую жизнь. И так оно именно и случилось. Геннадий и вышедший за ним па улицу Олег проводили взглядом желтенькие «Жигули».
— Это муж ее, — сообщил Олег. — Он у нее какой-то физик или химик. А папа — директор универмага, вот так! Ты опоздал, старик… А впрочем, кто знает! — Олег дружески подтолкнул его локтем.
Прошла Арсеньева. Улыбнулась, кивнула.
Прошли Платонов с женой.
Олег остановил такси, спросил:
— Тебя подвезти? Я — на телевидение, это мимо… — И уехал, не получив ответа.
…В «стекляшке» напротив театра кормили сардельками и кефиром. Геннадий взял и то и другое. Бутылку кефира выпил сразу, стакан за стаканом.
Он сидел в одиночестве за свободным столиком, медленно управляясь с сардельками, глядя куда-то вдаль, все еще с
— «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде… словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли… Уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа…» Идите сюда! — схватил он за руку Аллу. — Повторяйте! «Уже тысячи веков…»
— «Уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа», — проговорила, пожав плечами, Алла.
— «На лугу уже не просыпаются с криком журавли…» — он остановился. — Мы их пустим тут обоих, по очереди! Треплев в костюме Пьеро, пантомима, он помогает ей читать этот монолог! Сделаем диалог. Чехов, я думаю, на нас не обидится… Что? — ему послышалась чья-то реплика. — И тогда еще обидней поведение матери, ее эти реплики насчет декадентства и вся эта сытая пошлость, правильно? — он обращался к Арсеньевой, угадывая в ней оппонента.
— А что же это, по-вашему? — спросила Арсеньева. — Не декадентство, что ли?
— Правильно! — взметнулся Геннадий. — Вот вы так и будете считать, вы, Аркадина, это ваше искреннее убеждение!
— А зритель?
— Что зритель?
— Хотелось бы знать вашу идею. О чем вы собираетесь ставить спектакль? Все-таки интересно.
— Зачем вам, Зинаида Николаевна? — сказал Геннадий. — Рассказывать идею.
Вот сделаем с вами гениальный спектакль, выключенным зрением и слухом, которых почти не касалось происходящее рядом — ни чье-то мимолетное приветствие (вошел кто-то из своих, театральных), ни даже посягательство на свободное место за столиком — здесь устроилась какая-то девушка, тоже с сардельками и кефиром.
Слух его различал сейчас, словно ловил в эфире, одну только странную ускользающую мелодию. И затем — все отчетливее — голоса.
— «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде… словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли», — говорил женский голос, а мужской отзывался ему: — «Уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа, и эта бедная луна напрасно зажигает свой фонарь…»
Геннадий медленно жевал, прислушиваясь.
— Вы что-то хотели сказать? — произнес женский голос рядом. Девушка, соседка за столом, смотрела на Геннадия.
— Нет. А вы?
Девушка была маленького росточка, пигалица, с умными серьезными глазами, с сединой в волосах, однако совсем молодая лицом, может быть, лет двадцати; все путала эта седая челка.
— Мне показалось, что вы… — сказала девушка.
— Ну, давайте тогда поговорим.
— Нет, не обязательно. Просто мне показалось, что вы улыбаетесь, вернее, смеетесь, и я подумала…
— Нет. Я не смеюсь. У меня нет чувства юмора, — сказал Геннадий.
— Что, никогда не смеетесь?
— В отдельных случаях. — И Геннадий улыбнулся.
— До свидания. — Девушка уже поднялась, забрала свою сумку.
И опять в необъятном эфире, из всех его мыслимых звуков и голосов отделилась странная ускользающая мелодия.
— «Я одинока. Раз в сто лет я открываю уста… и мой голос звучит в этой пустоте уныло, и никто не слышит… И вы, бледные огни, не слышите меня…»
— «Как пленник, брошенный в пустой глубокий колодец, я не знаю, где я и что меня ждет…» — читала по тетрадке Алла — Нина Заречная, и Олег Зуев — Треплев стоял рядом, и остальные актеры сидели на прежних местах. Шла репетиция.