Но сшибать муравьёв Павел не мог отстать.
— Отъелись? А я вас теперь! — Сунул в тёплую глубину груды палец, выдернул обратно и бегом к берёзе. У корня её припал на колени, счистил об край круглой дырки чёрных чужих муравьёв. Они, было, ходу дать в разные стороны, но рыжие из дырки повалили за ними, заваляли, задёргали. Да складно как у них драка получается: похватают один другого усиками да лапками, покусаются, потом один на спину упадёт или перегнётся весь, только бы кончиком брюха достать другого, смажет кислой капелькой, и готово дело — другой лапки вытянет. Отцу Павлу работа: ямку копать, прутик или ещё какую мелочь на могилку ставить. И кроме этого забот хватает — уследишь ли за всеми-то, а они норовят на одного десятком навалиться.
— Куда лезешь, стервец? — зашумел Павел на муравья. — Без тебя он покойник, насело столько. — Одного отпихнул прутиком, в другом месте нет никакой справедливости. — А они вас так-то начнут, любо будет? — И зацепив на палец десяток рыжих муравьёв из узкой дырки, злой на них, побежал к груде под ёлку. Скинул их на самую макушку, и опять пошла неравная драка.
— Эх вы! — замотал бородой Павел. — Ваших, когда одного пяток брюхами смазывали, хорошо было? А вы чего? Уж есть тварь, так и есть! — Он плюнул с досады, пошёл прочь, забыв собрать покойничков.
Павел лёг в сухую траву, пахнущую теперь больше землёй, чем зеленью, лёг лицом к речке. Отсюда далеко видать землю во всём её внешнем цвете: поля жёлто-бурые со скрытой зеленью жнивья, лес чёрного цвета, дальние песчаные обвалы берега Волги у самого того места, где она вливается в море. — Тварь она тварь и есть. И лезут, и лезут грудой. Чего так-то не воевать? Небойсь, одного на одного не сшибёшь — разбегутся, — бормотал он себе, перебирая метёлки сухой травы. — Кто справедливо живёт во всём мире, так это трава… Посохла, матушка? Пора тебе — Успенье скоро. Вся в цвет, в семя ушла… Весной, Бог даст, опять примешься… И то, говорю, и трава-то разная. Одна сама из своих сил тянется, другая завьётся по ней — тащи её туда же. От человека и до скота, и до самой малой былинки — едино суть! Щука пескаря хватает, я — щуку, и меня червь источит…
Повернулся на спину, уткнул бороду в выцветшее небо, долго глядел в его бестелесное пространство и чувствовал, как начинает набухать в нём вопрос, который давно живёт в душе, но наружу выходит не всякий раз, и не вдруг, а только когда он, Павел, захмелеет от происходящей вокруг него жизни, когда ощутит себя божьей тварью, равной с остальными тварями, произведёнными на свет Божий.
Вопрос собирался, копился в нём, распирая нутро его своей наивной громадностью. Павел напугался его прихода, и по тому, как быстро рос он в нём на сей раз, понял, что не удержать его любой силой. Поспешно поднялся на колени, щёпотью выгреб из-за ворота нательный крест, воздел его к нему.
— Гос-по-ди! — протянул он с выдохом, — научи меня, Господи, раба твоего, пошто рыжие муравьи бьют чёрных, а чёрные — рыжих? Пошто одна трава сама растёт, а другая жмёт ее кольцами? Пошто скот не любит человека, а человек ест скота? Пошто… — Больше он не знал, что спрашивать, а может, и знал по Писанию, но устал от вопроса, от ломоты в существе своём, с какой выходил из него богохульный голос.
Теперь он стоял и ждал, когда уляжется эта ломота и вопрос окончательно оставит его, уйдёт в воздух, чтобы перепутаться, переплестись там с другими, исшедшими из утроб других людей, скотов и всякого сущего в мире.
Небо осталось безгласным, и Павел скоро успокоился и опять прилёг в сухую, ломкую траву. Что же уж делать теперь, если Господом всё так устроено по Слову Его?.
Он хотел уснуть на прохладе, чтобы скоротать время до вечера, но услышал гудок дальнего теплохода и поднялся разглядеть его. Белый теплоход этот выходил из Волги, из видимых ее берегов в открытое пространство воды и гудел. Робея или радуясь величине этого пространства.
— Поди ты, какой идёт! — сказал Павел, и мысли его ушли теперь к теплоходу. Он подумал, что скоро теплоход минет стороной Мологу, зазябшую, поди, под водой, к вечеру остановится в Рыбинске, потом проплывёт мимо Тутаева и дальше, дальше будет качать за собой застекленевшую на ночь Волгу. В городах этих Павел живал в каждом своё время. Был он и в других, что ниже по Волге, но это в войну, от которой у него осталась память, как о Содоме и Гоморре, а в Мологе, Рыбинске, Тутаеве прошла его остальная жизнь и в каждом по-своему заметная. В Мологе прошло монастырское детство, в Тутаеве он обрёл позабытую, было, веру, а Рыбинск — он всегда лежал по серёдке его дорог.