- Я должен извиниться за моё вчерашнее поведение, - начал адмирал, но Сеймур его поспешно перебил.
- Что вы, сэр, это я должен извиниться, я был не вправе подозревать такого джентльмена, как вы, адмирал, в подобных непристойностях.
- Признаем, мы оба вчера позабыли об офицерском достоинстве, постараемся, чтобы это не повторилось. Разумеется, вы вправе и озвучить свои подозрения в суде, и потребовать сатисфакции, лейтенант.
- Нет!! - должно быть, Сеймур представил дуэль с конченым психопатом, - Не в праве, сэр! Безусловно, не в праве!
Норрингтон предложил Сеймуру свою пудру, чтобы скрыть синяк, но она была для парика и на лицо легла плохо. Лейтенант со своей стороны одолжил платок перевязать руку. Инцидент был исчерпан, хотя его последствия еще вызывали удивленные взгляды во время построения и за завтраком.
Не то чтобы Норрингтон надеялся, что второе заседание суда пройдет легко и быстро. Этим утром боцман уже перегораживал другую лестницу и при появлении адмирала улыбнулся как школьник, исправляющий один неправильный ответ на другой, но еще не знающий об этом. Джеймс увидел в этом некоторый знак неизменности судьбы в целом и обычаев “Неустрашимого” в частности. Он даже ничего на это не сказал: бесполезно. К тому же, были дела поважнее.
Заседание, впрочем, началось бодро, даже излишне. Бадд не присутствовал. Допрашивать его не требовалось, собрались посовещаться и вынести вердикт. Капитан Вир вкратце напомнил причину собрания (действительно, вдруг кто-то забыл?). Адмирал не вслушивался. Прочие тоже помнили, о чем речь. Так что стоило капитану умолкнуть, кормчий выдал жизнерадостное:
- Так что, вешаем?
Почувствовав себя неуютно под взглядами других судей, он пояснил:
- Ну как… есть устав. Мне тоже не нравился Клэггарт. Он никому не нравился. Но он сейчас убит. За убийство вешают.
- Исчерпывающие аргументы, мистер Флинт, - согласился адмирал, - Следуя вашей логике, суды следует отменить. Все решения записаны в уставе, к чему тогда мы? Может быть все-таки чтобы выносить вердикт с учетом сопутствующих обстоятельств и в рамках состязательного процесса?
- Мы всё же не законники, - мягко напомнил капитан Вир, - Но если вам есть, что возразить, адмирал, говорите.
- Для начала, я просил бы учитывать, что будь мистер Клэггарт жив, это был бы суд над ним за ложный донос и не только.
- Но он мертв, - резонно возразил кормчий.
- И всё же, факт ложного доноса меняет обстоятельства дела.
- Думаю, я понимаю, что вы хотите сказать, адмирал Норрингтон, - включился в дискуссию лейтенант Сеймур, машинально потирая подбородок, - Мальчик был спровоцирован. У каждого есть болезненные темы, заставляющие терять контроль над собой, - лейтенант явно нарывался проверить это еще раз, но он продолжил совсем не так, как ожидал Джеймс, - Не можем ли мы, признав его виновным, смягчить кару?
Норрингтон заметил, что глаза у капитана забегали. Обычно неплохой оратор сейчас говорил, запинаясь, хотя и с жаром.
- Лейтенант, даже если бы при данных обстоятельствах мы могли, не отступив от буквы закона, вынести такой приговор, подумайте о последствиях подобной снисходительности. Простые люди, я имею в виду матросов, обладают
природным здравым смыслом, а очень многие отлично знают морские законы и обычаи, так как же они истолкуют такую мягкость? Даже если бы мы объяснили им - чего наше официальное положение не допускает, - долгое нерассуждающее подчинение деспотической дисциплине притупило в них ту чуткость и гибкость ума, которая позволила бы им понять все правильно. Нет, для матросов поступок фор-марсового, как бы он ни был назван в официальном оповещении, останется убийством, совершенным в момент открытого бунта. Им известно, какое за это положено наказание. Но оно не воспоследует. Почему? - задумаются они. Вы же знаете матросов. Неужели они не вспомнят про недавнее восстание в Норе? Им известно, какую вполне обоснованную тревогу… какую панику вызвало оно по всей Англии. Они сочтут, что ваш снисходительный приговор продиктован трусостью. Они решат, что мы дрогнули, что мы испугались их - испугались применить законную кару, хотя обстоятельства требовали именно ее, - так как опасались вызвать новую вспышку. Каким позором для нас явится подобный их вывод и как губительно скажется он на дисциплине! Вы понимаете, к чему я упорно веду, следуя велениям долга и закона. Однако прошу вас, друзья мои, не поймите меня превратно. Я не менее вас сострадаю злополучному юноше. Но мне кажется, натуре его свойственно великодушие, что он, если бы мог заглянуть в наши сердца, сам почувствовал бы сострадание к нам, поняв, сколь тяжело для нас то, чего требует от нас военная необходимость.
Адмирал слушал и думал, что восстание в Норе, уже полуторамесячной давности и полностью подавленное, плохо влияет на мыслительные способности отдельных офицеров.
Начать с того, что не все матросы простые люди. Ну да ладно, его случай исключительный. Случай Очкарика, по всей видимости, некогда благовоспитанного юноши, не настолько исключительный, но все-таки тоже. Вербовщики редко ошибаются. Но к морскому дьяволу простоту. Что за логика у этого Вира? И при чём тут великодушие Бадда?
- Начать с того, что благодаря мистеру Бадду, хотя и не его великодушию, у, как вы выразились, простых людей, для бунта стало на одну причину меньше. Не буду ничего говорить о том как погиб Дженкинс, мое мнение вы знаете. Я о говорю другом. Я скорее поверю в мятеж в случае смертного приговора. С чего бы матросам бунтовать, если их товарищ освобожден? Чего ради начинать убивать офицеров? Вооруженных, замечу, еще со смерти Дженкинса.
- Если бунт случится из-за наших действий, вина на нас будет меньше, чем, если он случится из-за нашего бездействия! - капитан заметно нервничал. У Норрингтона были соображения, почему.
Наверно, стоило попросить капитана пояснить свою точку зрения. Должно быть, у него была своя теория на этот счет. Но Джеймс не хотел растягивать суд на три заседания.
- Полагаю, точно такой же, капитан, - Джеймс был бы счастлив обойтись с этим библиотекарем как недавно с лейтенантом Сеймуром, но такой аргумент в суде не годился, - Если мы, офицеры, со всем нашим опытом, навыками и вооружением допустим бунт, нам пора в отставку. Каждому из нас.
Полюбовавшись на выражения лиц, Джеймс продолжил уже спокойнее.
- Это во-первых. Во-вторых, оправдательный приговор в данном случае не трусость и не бездействие, а всего лишь справедливость, на страже которой и стоит закон. Бадд выполнил нашу работу. Сместил с поста каптенармуса, использовавшего служебное положение.
Вир было поджал губы, но всё же ответил.
- И всё же, он не имел права брать на себя эту работу. Тем более, подобным образом, - Джеймс понимал, что тут Вир прав, но решил оставаться в роли защитника. Хотя бы потому, что убило каптенармуса, в первую очередь, пренебрежение Вира к своим обязанностям, а уже потом Бадд. Но у капитана было другое мнение, и он продолжал его излагать, постепенно смелея и сам уверяясь в своей правоте, - Что до справедливости, я бы разграничил природную справедливость и ту, что защищает закон, - капитан обращался уже не к Норрингтону, а сразу ко всем судьям, - Рассуждая умозрительно, дело следовало бы передать на рассмотрение ученых правоведов.
Но мы тут не правоведы и не моралисты, и для нас это - конкретное дело, которое мы должны решить практически, в соответствии с военными законами. Ну, а ваши сомнения? Ведь они неясны, словно их прячут сумерки. Так потребуйте от них отзыв. Принудите их выйти на свет и назвать себя! Вот послушайте, не это ли мнится вам в них: “Если, не принимая во внимание смягчающие обстоятельства, мы обязаны считать смерть каптенармуса деянием подсудимого, то не представляет ли оно собой тягчайшее преступление, караемое смертью? Но допускает ли естественная справедливость, чтобы мы рассматривали самый поступок подсудимого, и ничего больше? Можем ли мы обречь скорой и позорной казни собрата-человека, невинного перед богом, ибо таким мы его и считаем?” Верно ли я все изложил? Что же, я в полной мере разделяю ваши чувства. Они согласны с Природой. Но вот эти пуговицы на наших мундирах, разве они свидетельствуют о том, что мы присягали в верности Природе? Нет, мы присягали королю. Хотя океан, воплощение вечной первозданной природы, есть та стихия, чье лоно мы бороздим и кому принадлежим, как моряки, наш долг, долг королевских офицеров, лежит ли и он в сфере столь же естественной? Отнюдь! Ведь, получив наши патенты, мы утратили естественную свободу в самых важных областях бытия. Когда объявляют войну, советуются ли предварительно с нами, хотя вести ее должны мы? Мы сражаемся потому, что нам приказывают. Если мы считаем войну справедливой, это лишь частность, которая ничего не меняет. И так во всем. И в настоящем случае - мы ли сами вынесем приговор или же его вынесет военный закон, для которого мы лишь орудие? Ответственность за этот закон и за его строгость лежит не на нас. Принесенная же нами присяга обязывает нас к следующему: как бы безжалостен ни был закон, мы следуем ему и исполняем его. Однако исключительность этого дела трогает ваши сердца. Как и мое 0сердце. Но нельзя позволить, чтобы жар сердца возобладал над рассудком, которому надлежит быть холодным. На берегу, разбирая уголовное дело, допустит ли нелицеприятный судья, чтобы удрученная горем мать или сестра подсудимого искала встречи с ним вне стен суда и рыданиями пыталась его растрогать? Наши сердца сейчас подобны этой несчастной женщине. И как ни тягостно, мы не должны их слушать. Однако выражение ваших лиц как будто указывает, что в вас говорит не только сердце, но еще и совесть, ваша личная совесть. И все же скажите, не должна ли наша личная совесть, совесть людей, занимающих официальные посты, отступать перед государственной совестью, воплощенной в законах и уставах, которыми мы только и обязаны руководствоваться в своей служебной деятельности.