***
Первые же дни плавания усугубили смутные опасения, хотя ничем их не подтвердили. Вроде ничего сверхъестественного на корабле не происходило. В живых скелетов по ночам никто не превращался (по дням тоже, не настолько плохо на “Неустрашимом” кормили), щупальцами и крабьими клешнями тоже никто не обрастал. Но лучше бы обращались и обрастали. С командами Барбоссы и Джонса хотя бы всё было ясно с самого начала. Здесь что-то было не так, больше всего были заметны какие-то несущественные детали, которым было легко придумать оправдание. Неправдоподобно тихие матросы. Капитан, появившийся из библиотеки от силы два раза и то не отдать команду, а полюбоваться ночным небом. Напротив, чрезмерно активный, прямо-таки вездесущий каптенармус, от которого все, кроме подчиненных ему тюремщиков, отшатывались, как от зачумленного… Но ведь хорошо, что матросы дисциплинированы, каптенармус любит свою работу, всё идёт своим чередом и постоянное присутствие капитана не требуется. В целом жаловаться было не на что, просто к чему-то не привык. Так, например, практически у всех на этом корабле имелись клички. На “Разящем” они не были в ходу. Здесь его за глаза называли Ямайцем. Вроде ничего оскорбительного, хотя странно немного. Он родился и провел детство в Англии, сам себя всю жизнь считал англичанином. И вот теперь он чужой для соотечественников? Неужели у него настолько провинциальные манеры? После Тортуги у него, конечно, появились не вполне светские привычки: напитки глушить прямо из бутылок… иногда из чужих… нож за столом не выпускать даже за чаем… слова порой выбирать без прежней тщательности… Но вроде бы на людях он старался себя контролировать. Да и Тортуга, к счастью, не Ямайка… Ну да ладно. Кличка необидная. Самому бы еще не чувствовать себя пришлым. У самого старого матроса кличка Датчанин, на “Неустрашимом” он свой, но, будучи новичком, не вписываться вполне нормально. “Неустрашимый” - не Тортуга, чтобы за это пытались убить. Вот только почему-то в снах краска в кубрике неизменно сползала, обнажая доски тортугского кабака.
Новеньким адмирал перестал быть скорее, чем ожидал. Не потому, что стал своим, а потому что появился новенький поновее. В Гибралтарском проливе “Неустрашимый” остановил торговое судно “Права человека” и по законам военного времени забрал к себе в команду. Вот как это случилось.
Отложив томик Плутарха, и разглядев в бинокль английский корабль, Эдвард Вир, видимо, вспомнил, что он человек военный и некоторым образом капитан. Сначала велел выстрелить перед носом судна, чтобы заставить остановиться, потом отдал приказ помощникам пополнить команду. Открыть огонь по кораблю и взять на борт пленных… Ради этого не стоило сбегать от пиратов. Но приказы не обсуждаются. Пришлось садиться в шлюпку вместе с еще несколькими офицерами и отправляться на “Права человека”.
Что торговый корабль так называется, выяснилось, конечно, когда подплыли ближе. Первый помощник, лейтенант Сеймур, сразу помрачнел и сказал, что “название опасное”. Норрингтон понял, кто в первом же порту напишет всё про всех в штаб, и никак не ответил на реплику. Тем не менее, что-то в его лице лейтенанту не понравилось. Сеймур пообещал рассказать потом про мятеж, о котором, должно быть, не слышали в провинциях. Норрингтон подтвердил, что в колониях не слышали о мятежах в старом свете, и заверил, что он с интересом послушает.
- Да, конечно, я и имел ввиду “в колониях”, - понял свою ошибку лейтенант и оставшийся недолгий путь до корабля молчал.
Исполнять приказ было стыдно и муторно. Капитан “Прав человека” боролся за своих людей, как боролся бы сам Норрингтон за команду “Разящего”. Матросы не скрывали, что сочувствуют мятежникам, и с каждым из них лейтенант, видимо, считал своим долгом обсудить политику, пока Джеймс извинялся перед капитаном и мямлил, что они исполняют приказ. Будь у него выбор, он бы стал помощником этого капитана, а не Вира. Непривычно, конечно, было бы на невооруженном торговом судне… Но он всё еще был бы полезен своей стране. В войну Англии по-прежнему нужны качественные товары…о которых он ни черта не знает. Нет, торговые суда не для него. Он всю жизнь плавал на военных кораблях. Привык сам командовать, вот и не ладятся отношения на “Неустрашимом”. А сейчас надо намекнуть Сеймуру, что пора убираться, здесь некого забирать. Только снаряд зря потратили. Но лейтенант так не думал. Он кого-то присмотрел. Норрингтон увидел, на кого пал лейтенантский выбор, и ужаснулся. Ясные глаза без единой мысли, улыбка конченного дегенерата, почти на все вопросы это диво морское отвечало “Я не знаю, сэр”.
- Лейтенант, можно вас на пару слов?
Сеймур удивленно вскинул брови, но в сторону отошел.
- Лейтенант, по-моему, он больной, не стоит его брать.
- Больной?? Да на нем пахать можно.
- Только посмотрите, как он улыбается. Наестся мыла, а нам потом отвечать.
- Улыбается, и хорошо: парень рад, что может послужить родине! Бросьте, адмирал, вы сами понимаете, мы обязаны выполнить приказ. Перед их капитаном вы извинились на годы вперёд.
- И вам не помешало бы.
Усмешка сошла с лица лейтенанта, но вскоре он с самым миролюбивым видом повернулся к капитану:
- Извините, капитан, но мы забираем этого матроса. Велите ему собирать вещи.
Капитан нехотя повиновался. Вскоре имбецил залезал в шлюпку. И он не был бы имбецилом, если бы не крикнул он своим: “Прощайте, “Права человека”!”
А Сеймур не был бы Сеймуром, если бы тут же не рявкнул:
- Что вы имеете в виду?!
- Ничего, сэр.
Впервые парнишка перестал улыбаться. Он смотрел на лейтенанта с изумлением двухмесячного котёнка, впервые увидевшего здоровенного пса. Наверно, стоило оставить всё как есть и не язвить столь рьяному слуге короны, но Норрингтон не удержался и с самой вежливой улыбкой спросил:
- Скажите, пожалуйста, лейтенант, вы обратили внимание на то, как называется корабль, с которого мы только что забрали этого юношу?
- … “Права человека”.
- Так не лучше ли оставить свой пыл для французов?
Инцидент был исчерпан, но в полной мере показал, что ужиться будет еще сложнее, чем представлялось раньше. Офицерам, конечно. Матросик тут же выбросил нелепый эпизод из головы и снова улыбался в тридцать два зуба.
***
Вопреки опасениям второго помощника, парнишка с улыбкой блаженного оказался опытным матросом, и команда приняла его вполне дружелюбно. Может быть, от неожиданности: на “Неустрашимом” было мало поводов для улыбок. Парень не изменил выражения лица, даже когда ему велели снять неположенный по уставу шейный платок и позже, когда оказалось, что на военном корабле петь “не нужно”. Улыбка исчезла лишь, когда его спросили о родителях. У матроса обнаружилось сильное заикание, и стоило большого труда разобрать слово “подкидыш”. Адмиралу стало жаль беднягу. В приютах, конечно, любые хворизаработаешь. Хотя на войне таким не место. Даже просто на военном корабле. Команда дала новенькому кличку “Детка”, и это прозвище как нельзя лучше подошло его простодушной ребячливой натуре. Настоящее имя матроса было Билли Бадд, а Джеймс в мыслях называл его “убогий”. Хотя, разумеется, были на корабле те, кому это слово гораздо лучше бы подошло.
В скором времени всех созвали смотреть экзекуцию. Обычное дело на “Неустрашимом”. Норрингтон не видел порок с тех пор, как перестал плавать на отцовском корабле, и на “Разящем” поддерживал дисциплину другими методами, но в целом не считал совсем ужасным то, что на военном судне телесные наказания существуют. Однажды, впрочем, заступился за какого-то матросика, поскользнувшегося на мокрой палубе и налетевшего на боцмана. Наказывать за такое было бы совсем глупо. В этот раз проступок был как будто серьезнее. Кого-то не оказалось на месте при повороте, что замедлило маневр. То, что ради публичного наказания со своих мест были согнаны абсолютно все, по всей видимости, никого не волновало. Провинился щуплый очкарик из прессованных. У адмирала не было ни малейших сомнений, что наказания болезненный парнишка не выдержит. Джеймс попытался вмешаться, напомнил капитану, что с курса они не сбились, вражеский корабль сейчас не преследовали, так что краткая задержка по факту не навредила. Капитан Вир выслушал со всем вниманием, подозвал каптенармуса и строгим, но по-отечески ласковым тоном сказал, чтобы виновному всыпали не двадцать, а десять плетей. Зная, как секут на “Неустрашимом”, Норрингтон ожидал, что мальчик отдаст богу душу после пятого удара. Не отдал, хотя в лазарет его отнесли на руках. Все стали расходиться. Онемевшего от ужаса новенького за руку увёл добрый Датчанин. Каптенармус проводил их глазами, но сам не торопился уходить, всё ещё глядя на то место, где лежал связанный Очкарик, и ударяя себя стекомпо ноге, будто в такт продолжающейся экзекуции. Его бледное лицо порозовело, глаза стали маслеными, тонкие губы приоткрылись в счастливой улыбке.