***
В последнее время тринадцатилетний Генри Мейс, точнее теперь Фрост, мысленно все чаще возвращался к воспоминаниям семилетней давности, к тому вечеру, когда вся его жизнь, тогда четырехлетнего мальчика, круто и бесповоротно изменилась. В памяти остались лишь обрывки того, что было до этого момента, но некоторые из подобных обрывков он ценил больше, чем все, что последовало за ними. Это был обычный вечер в их небольшом, но красивом доме. Отец смотрел вечерний выпуск новостей, ожидая, пока мать, наконец, подберет украшения к платью, а Генри возился с игрушками. Родители собирались на встречу, и мальчику предстояло остаться с няней, дочкой знакомых. Девушка должна была прийти с минуты на минуту. Но этим планам оказалось не суждено осуществиться. В дом ворвались двое вооруженных людей в масках. Они кричали и размахивали оружием, требовали от отца возвращения какого-то долга. Мальчику удалось спрятаться в стенном шкафу, и сквозь небольшую щель он видел, как преступники по очереди пытали родителей, а когда поняли, что ничего не добьются, убили сначала мать, а затем отца. Ничего не подозревавшая няня позвонила в дверь, когда убийцы рылись в комнате, ища что-то. Ей повезло лишь в том, что она умерла быстро, от одного выстрела, успев истошно закричать при виде мужчины, открывшего дверь. Должно быть, именно ее появление и крик на пороге дома спасли Генри от того, чтобы быть обнаруженным. Убийцы предпочли поскорее убраться с места кровавого преступления. Слезы матери и просьбы отца, их вопли от жестоких пыток иногда до сих пор стояли у Генри в ушах, снились в кошмарных снах. И тогда накатывало ощущение собственной беспомощности, неспособности сделать хоть что-нибудь, осознание полной бесполезности и незначительности. За время жизни в детском доме эти чувства лишь окрепли. Туда он попал практически сразу после той страшной ночи. Несмотря на то, что у семьи Мейс насчитывалось достаточно друзей и родственников, никто из них не взял на себя заботу об их сыне, предпочитая сделать вид, что ничего не произошло. Годы, проведенные за стенами приюта, прошли бесцветно и однообразно. Одинаковые постели, безвкусная еда, неизменный распорядок дня, старая блеклая одежда, воспитатели и учителя, которым не хватало ни сил, ни желания уделять кому-то из воспитанников особое внимание - так выглядели эти девять лет. Все дети мечтали, что когда-нибудь за ними придут и скажут: "одевайся, за тобой пришли мама и папа". Генри не стал исключением, с тем лишь отличием от большинства, что своих настоящих родителей он, хоть смутно, но помнил. Однако, как бы там ни было, с каждым годом надежда обрести новую семью таяла, оставляя безысходность и все ту же безразличную серость. А потому, когда в тринадцать лет воспитательница сообщила ему, что его усыновили, он сначала не поверил. Он всегда считал себя неудачником. С ним постоянно случались мелкие, а порой и не совсем, неприятности. Он мог споткнуться и упасть на ровном месте, разбив себе нос, мог при попытке зажечь спичку, эффектно подпалить занавеску, пораниться совершенно обычной вилкой, разбить любимую статуэтку директора, всего лишь встав рядом с ней. Порой ему казалось, что его неудачливость так же передается другим: те, с кем он общался, неважно, плохо или хорошо, часто болели, с ними так же случались неприятные эпизоды. Когда двух девочек из младшей группы сбила машина, он оказался единственным свидетелем, когда один из ребят разбил голову о кафель в душевой, рядом тоже находился только Генри, и именно ему посчастливилось найти напившегося до смерти дворника. За семь лет в приюте это несчастливое влияние стало хорошо известно. И новость о том, что именно его усыновили, всем показалась невероятной. Однако, это был не розыгрыш и не ошибка, за ним действительно приехала приятного вида супружеская пара, и он, хоть и с опасением, но искренне надеялся, что вскоре сможет назвать их родителями. Ощущение, что что-то не так, пришло к нему в первый день. В первый час. Когда Даррел Фрост показал ему комнату и, говоря проникновенным тоном, что он всегда может рассчитывать на своих приемных родителей, сжимал его ладонь так сильно, что уже через несколько минут она распухла настолько, что он предпочел спрятать ее в карман, когда спустился к их первому совместному ужину. Это было своего рода предупреждением: или ты будешь делать все, что мы захотим, или тебе будет плохо.