— То есть ты уже на стороне мужа?
— Не знаю, честно. Тоже может оказаться сволочью. Девчонку жалко: рвут ее на части. Это же каторга, а не детство.
— Понятно. Слова не секретаря, но знатока человеческих душ. Спасибо, Тася, за мнение. Запускай Никитину.
Никитина вошла, сразу проверила, плотно ли закрыта дверь, отделяющая их от Таси. Затем сняла черную куртку с капюшоном и стряхнула с нее воду на пол. На улице шел сильный дождь со снегом.
— Вы могли повесить куртку в приемной, — заметил Семен.
— Я никогда не оставляю свои вещи там, где есть незнакомые люди.
Никитина повесила куртку на вешалку и лишь после этого сказала:
— Здравствуйте. Ничего, что я без записи?
— Здравствуйте. Раз я вас принял — значит, ничего. Садитесь. Что-то опять случилось?
— Так… Чтобы вы поняли. — Никитина посмотрела на Семена подозрительным и затравленным взглядом, и он подумал, что она выглядит еще хуже, чем в первый раз. — У меня не может вдруг что-то случиться, как у тех истеричек, к каким вы привыкли. У меня давний и постоянный кошмар, который стремительно усугубляется. И это очень большая, возможно, смертельная беда.
— Но я в прошлый раз не сумел вам помочь. Почему вы вернулись ко мне?
— Потому что другие еще хуже. А я в западне. Такое не может допереть тот, кто сам не сталкивался. Если только не захочет влезть в мою шкуру.
— Вы решили, что я захочу в вашу шкуру?
— Я решила еще раз попробовать. Некуда больше, как говорится, бечь. Ваша секретарша точно не подслушивает? Не хотелось бы, чтобы она потом растрезвонила что-то по всем сетям. Как и делают такие идиотки.
Семен молча встал, открыл дверь и громко сказал:
— Тася, будь другом, сходи в магазин за кофе. Да, и сливки купи. Только не в ближайшем магазине, а в хорошем супермаркете.
— Так у нас вроде есть.
— Там мало. Купи еще. Не торопись, погуляй с часок.
— А-а-а, в этом смысле. Ладно, с большим удовольствием. Обожаю гулять, когда ливень лупит, да еще со снегом.
— Зато озона больше, — заметил Семен.
Когда за Тасей захлопнулась входная дверь, Евдокия вздохнула явно с облегчением. Попросила воды.
— Я могу и кофе вам сварить, на самом деле он есть еще, — предложил Семен.
— Нет, спасибо. Просто в горле пересохло.
— Вижу, вам трудно начать. Может, расскажете, чем закончилась та поездка вашего мужа с Катей к бабушке и дедушке?
— Да ничем. Они вернулись. Были там, потому что его мать звонила Кате со стационарного телефона, чтобы спросить, как добрались… После того они опять уехали вместе в субботу после школы на воскресенье. Просто погулять и подышать в лесу, как сказал Гена. Остановились в мотеле у дороги. Гена сказал, где это, я все проверила. Да, были там. Вы уже поняли, о чем я вообще?
— У меня есть довольно смутное предположение. Но оно слишком серьезное, тяжелое… И да… Может быть опасностью в смертельной степени. Евдокия, или вы говорите прямо, или нам лучше закрыть эту тему сразу. Потому что в противном случае потребуется очень много откровенных деталей, а вы не тот человек, который умеет говорить прямо и четко. Вы как будто постоянно оставляете пути для своего малодушного отступления. А это может говорить о том, что вы для себя обвиняете близких людей исключительно на основании нездоровой подозрительности. Евдокия, только один прямой ответ на вопрос: вы об инцесте? Ваш кошмар — это сексуальный контакт между малолетней дочерью и ее отцом? Кошмар, который может существовать только в вашем воображении?
— Да. Это. И что вы можете знать о воображении женщины, матери, у которой уже глаза выжжены тем, что она видит постоянно.
— Точнее. Евдокия, придется точнее. В противном случае у меня появится необходимость признать вас виновной в клевете и травле ребенка. Муж справится, у девочки может не получиться. Вы пытались говорить на эту тему с мужем и Катей? Или все на основании слежки?
— Я так поняла, что вы насчет улик. Так мы живем вместе, если вы не поняли. Я не первый год каждый день вижу, как Катя липнет, ластится к Гене, как ему это нравится. И как я им мешаю.
— А как именно ему это нравится?
— Он ее до сих пор носит на руках, она сидит у него на коленях, лежит на его животе, когда он отдыхает на диване. И, конечно, это нравится обоим. Он ее целует, говорит ласковые слова, они смеются, у них есть свои шутки, которых я даже не понимаю… Это мое воображение, по-вашему?
— По-моему, это гораздо хуже. Очень не хочу вас обидеть, но это похоже на две вещи. На то, что ваши подозрения верны, и на параноидальную, даже злокачественную идею очень нездорового человека. На когда-то и как-то возникшую фобию. Подождите… Послушайте. У меня — дочь и сын. Два года разницы, девочка младшая. Сейчас оба студенты, думают, что они взрослые. Даже жена с ними согласна. А я этого не вижу. Я вижу тех рыжих малышей, которые появились рядом со мной, как два солнышка. У меня жена Вера — ярко-рыжая, дети в нее. И у меня не было большего счастья и радости, чем носить их на руках, целовать, обнимать. И шутки у нас были свои: я считал их веснушки, они при близком рассмотрении выпуклые, как солнечные капли… Я бы и сейчас их считал, так кто же мне даст. Но когда им было по восемь-десять лет — я точно это делал, тая от восторга. И еще у обоих на ногах мизинчики оттопырены, тоже как у жены. Как я любил целовать эти мизинчики, такое сильное чувство, какое не сравнишь даже с близостью женщины. Мизинчики детей — это горячее родство. Сексуальный контакт для меня — это когда и я, и Вера мечемся, собираемся на работу, рядом дети, а она нечаянно коснется меня подолом халата — и во мне поднимается свирепая волна. Всех бы разогнал, все бы бросил, все послал бы к черту, просто сгреб бы в охапку свою женщину и понес бы в пещеру. Евдокия, вы что-то делали, чтобы разобраться со своими чудовищными подозрениями? У вас есть доказательства, грубо говоря?