Гаврилов Николай
Утешение
…— Скажите, писатели,—
почему вы так плохо
пишете о войне?
Дорогому человеку
с признательностью
на всю жизнь
ВПЕРЕДИ СЛОВ
Стояла ранняя осень. Листва кленов в усадьбе окрасилась в яркие красные и желтые цвета. Было тихо, вокруг царил загородный покой. Темнело. Мы прогуливались с отцом Гордеем по дорожкам усадьбы нашего друга, у которого я гостил и которому многим обязан, и говорили о героях, подвиги которых почему-то остались неизвестны..
— Это произошло зимой 1943 года под Сталинградом, — рассказывал отец Гордей, священник и историк. — У немцев в окружении оставался единственный аэродром, а на этом аэродроме последний самолет, который еще мог успеть взлететь. На борт в спешном порядке грузились раненые, но их было слишком много. В самолет они не вмещались. Тогда летчики начали выбрасывать из самолета все лишнее — боезапас, сиденья, чтобы взять хотя бы еще троих, двоих, одного. Но снаружи все равно остался один молодой солдатик. По всем возможностям на борту места больше не было, этого солдатика приходилось оставить. И когда самолет уже приготовился идти на взлет, один из раненых, более зрелый, вдруг протиснулся к выходу, спрыгнул на землю и молча показал тому солдатику, чтобы он лез на его место. Через минуту самолет взлетел.
…Шуршала опавшая листва под ногами, за столик под липами вынесли рубиновый, в стеклянном заварнике чай, чашки и блюдца, домашнее печенье и мед. Я хорошо знал, что такое война. Она была для меня такой же реальностью, как эта загорающаяся вечерними огнями усадьба, пронзительная яркость красок ранней осени, беззаботно играющие на лужайке дети. Такой же, если не больше. Отец Гордей говорил, а я видел картины, стоящие за его словами.
Видел зиму. Ночь. Заметенную снегом взлетную полосу без огней. Видел немцев, сгрудившихся возле темного самолета, рвань шинелей, белые от инея брови; мутные, страдальческие глаза. Мерцание красных зарниц над степью и гул раскатов, словно посреди лютой зимы к ним приближалась гроза.
Видел летчиков, торопящих раненых, у которых не осталось ничего, кроме животного желания тепла и спасения, — влезть в самолет, протиснуться среди спрессованных людей, стать тонким и плоским, как блин, ухватиться за кого-нибудь и ждать, когда позади закроется дверь и самолет начнет разбег, чтобы навсегда пропасть в ночном небе с этой проклятой зимы и земли.
Ясно, словно там присутствовал, видел одинокого солдатика возле самолета, поджимающего раненую ногу, опирающегося на тяжелую винтовку. Через сукно разрезанных брюк видел его рану — запекшуюся дырку пулевого отверстия на голени с воспаленными багровыми краями. Ветер от работающих винтов поднимает со взлетной полосы снег, метет ему в лицо, темноту неба прорезают красноватые штрихи пристрелочных танковых выстрелов. Никто не приказал, чтобы остался именно он, ему просто, не повезло, он оказался менее расторопным, чем другие. В его слезящихся глазах — мука, покорность судьбе и пустота.
Летчики в кабине стараются на него не смотреть.
И в самую последнюю минуту — минуту чуда — пожилой седой немец с перевязанной культей выбирается из дверей, неловко спрыгивает на снег и жестом показывает оставленному, что ему нашлось место.
Такие поступки редко бывают рассудочным действием. Еще минуту назад пожилой немец сам хотел спастись и жить. Но он посмотрел на оставшегося солдата и в одно мгновение принял другое решение. Как будто лучик невидимого света, откуда-то свыше морозной тьмы и звезд, блеснул с неба и отразился в его душе, найдя там что-то родственное своей природе. «Нет большей любви, если кто положит жизнь свою за друга своего», — вне времени сказал Господь, и пожилой солдат эти слова словно услышал.
Отбрасывая тьму, над аэродромом нависла осветительная ракета, ревели двигателями где-то рядом советские танки. Тяжелогруженый самолет взлетел и, невзирая на то что по нему уже велся прицельный огонь, сделал несколько прощальных кругов над одиноко стоящим на земле немцем, отдавая ему честь. Пожилой немец поменял свою жизнь на жизнь незнакомого ему солдата.
Потом, скорее всего, его походя стрельнули из пулемета.