— Красивая история, — закончил отец Гордей.
Я с ним согласился. Красивая история.
Мы пили чай под липами, пробовали разные сорта меда. Вокруг царил покой. В вечернем небе показались первые звезды, и им в ответ с террасы центрального дома усадьбы засветилась золотистыми электрическими огоньками искусно сделанная фигурка ангела, словно он прилетел сюда и так остался — не захотел никуда улетать.
— Я нашел рассказ об этом в мемуарах одного немецкого офицера, воевавшего под Сталинградом. Он был в том самолете, — продолжал отец Гордей.
Священник рассказал, что немецкие документалисты потратили много времени, стараясь установить имя героя, но, к сожалению, ничего не получилось. Списки на эвакуацию не составлялись, раненые набрались с разных подразделений, никто толком друг друга не знал.
— Настоящий пример христианского самопожертвования, — заключил отец Гордей, и по тону священника было заметно, что эта история его сильно тронула.
Я с ним согласился. А сам вдруг подумал, что поступок того безымянного немца — довольно обыденная вещь на войне, во всяком случае для славян.
Сколько таких вот безликих солдат и в войнах прошлых, и в войнах нашего времени меняли свою жизнь на жизнь товарищей, оставаясь прикрывать отход подразделения, вызывая огонь на себя. Сколько их, не пуская вперед молодых, ползали ночью по минным полям, пытаясь на ощупь обнаружить растяжки, или ходили по лужам фронтовых дорог впереди бронетехники, чтобы ногами нащупать мину. Сколько таких вот прорывались на груженных боезапасом и водой машинах к попавшей в окружение штурмовой группе — с иконкой в кармане, не снимая ноги с газа, гоня на полной скорости по ухабам насквозь простреливаемой дороги. Сколько их ползали за ранеными под плотным огнем, иногда только для того, чтобы вколоть им противошоковое и обезболивающее, наложить жгуты, оставить фляжку со спиртом и сказать: «Держитесь, мы вас обязательно вытащим; сейчас никак, но ночью попробуем».
…И награды, если выжил, после этого никакой — дадут жадно выкурить сигаретку в покое, похлопают по плечу и скажут: «Живой? Молодец!», а через пару дней этот эпизод сотрется из памяти, уступая место более свежим.
Не стоит идеализировать войну… Война одевается в романтические одежды, но нет в ней никакой романтики, как и нет правды; вернее, в ней, как и во всякой лжи, много разных правд. Она коварна, жестока и несправедлива. Герои ее остаются на обочине, наедине со своей болью, с сединой в волосах и необъяснимыми для родных слезами, которые вдруг начинают катиться из глаз посреди ночи.
Слушая отца Гордея, я думал, сколько у нас таких вот безвестных, непризнанных героев, на которых раньше бы равнялась страна. А сколько их отдавали себя ради других не вспышкой, не разовым подвигом, а растянутым на годы горением, как горит огонек свечи…
Наверное, тогда, под липами, за чаем с янтарным медом, одновременно с воспоминаниями и зародилась эта книга — еще не сформированная, не имеющая четкого содержания. На тот момент она состояла из обрывков историй, которые знал сам и о которых слышал от других, картинок из памяти: каких-то размытых лиц, обрывков мелодий, криков во сне, жирной грязи на гусеницах танка, моросящего дождя и треска огня горящих домов.
Мы еще не встали из-за стола, а я уже знал, о ком будет первая повесть.
Перед глазами встало лицо одной женщины — с серыми строгими глазами, со скорбными морщинками на переносице и в уголках губ; в каком-то нелепом, скрывающем ее миловидность старушечьем платке на голове.
Она одета в пропаленную, грязную болоньевую куртку, позади нее развалины в снегу, а под ногами клетчатая полупустая полиэтиленовая сумка с разошедшимся замком.
Ей есть что нам рассказать.
ЧАСТЬ I
НАДЕЖДА
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ТИШИНА
27.12.1994
В квартире номер 14, на втором этаже панельного дома по улице Шевченко в городе Томске, в полумраке спальни запищал электронный будильник.
Светящиеся цифры на будильнике показывали семь утра. Окна спальни закрывали бежевые шторы, за шторами было еще темно, горели огоньки в окнах соседних домов. Фонари на улице отбрасывали свет на тротуар и слежавшиеся сугробы. Термометр за окном показывал минус двадцать семь градусов.
Не хотелось даже представлять себе, что сейчас придется вставать с постели, покидать уютную квартиру, где божественным теплом греют батареи; где на подоконнике отделенные лишь стеклом от лютой стужи стоят в горшочках живые цветы; затем выходить на мороз, на улицу, идти по скрипучему снегу, прикрывая рукой щеки, и после еще долго трястись в выстуженном троллейбусе, где толстый слой инея на стеклах.