В это время сын ее под чужим небом ползает по бетонному полу среди стреляных гильз, среди луж крови, оглохнув от грохота стрельбы. Горит вдалеке нефтехранилище, горят машины на площади, разлетаются строчки трассеров; и беловатые струи гранатометов чертят площадь, взрываясь внутри вокзала. Как она могла есть и улыбаться во все стороны, почему сердце не сжалось в этот момент, когда убивали детей.
— Помощь-то нам шла, — не глядя на нее, продолжал лейтенант. — Я тогда возле комбрига находился, слышал разговоры по рации. Комбриг к тому времени дважды ранен был, ходить не мог, ребята ему костыли из дужек стульев сделали. По рации говорили, что в штабе бригады собрали новую колонну, загрузили технику боезапасом, ящики ставили прямо на танки, на бронетранспортеры ставили. Я не пойму, генералы эти, они что, вообще не знали, что делали?
Лейтенант рассказывал, как они ждали эту помощь, как к ним продвигалась колонна с позывным «Леска-12». Как, отупев от боя, сносили раненых в помещение без окон, и раненых уже насчиталось более шестидесяти человек. Как они приготовили дымовые шашки с оранжевыми дымами, чтобы издалека обозначить колонне свое местоположение. И как комбриг кричал в рацию: «Леска-12, не идите по Маяковского, вас там сожгут».
И о том, как через час на связь вышел только один голос и, чуть слышный в треске эфира, монотонно повторял: «Кто меня слышит, кто меня слышит, я Леска-12, остался один, веду огневой бой, веду огневой бой…» Комбриг тогда тихо произнес в динамик: «Леска-12, ты сможешь повернуть назад?» — но голос ничего не ответил, повторяя и повторяя: «Я остался один, веду бой, веду бой…»
А через время замолчал и он.
Не дошла колонна, осталась гореть на улицах, а раненых добили.
— А мы все равно ждали, — говорил лейтенант. — Артиллерия пыталась нам помочь, гвоздили куда ни попадя, и по нам тоже, осветительные ракеты над городом навешивали: я видел в свете этих ракет, как гражданские по путям бежали. Много: с детьми на руках, полураздетые, в тапочках по снегу. Некоторые к нам прибежали прятаться. Что с ними дальше стало — не знаю. Плохо помню ту ночь. Провалишься куда-то, а через секунду снова стреляешь. Я нательный крестик в зубах зажал и так, наверное, всю ночь держал. Видение было, или что — не знаю, видел своего ангела-хранителя, он надо мной стоял, весь израненный, окровавленный, и было понятно, что он защищает меня из последних сил.
А потом наступил рассвет…
Лейтенант на время замолчал. Ему было тяжело. Пройдут годы, и воспоминания очистятся от эмоций; спрячутся куда-то глубоко. Он будет повторять эту историю много раз, но уже отстраненно, заученно, как будто все происходило не с ним. А воспоминания будут жить своей отдельной жизнью, приходя к нему по ночам. Но пока он, сидя телом в комнате гостиницы, сам снова вернулся в темный вокзал, озаряемый россыпями вспышек из окон, встречая с пока еще живыми товарищами рассвет 1 января 1995 года.
Память вернула картину: светлеющее серое небо, туман на площади, слабый снежок. Повсюду дым. Дома вокруг превратились в руины, чернели огромные пятна копоти возле сгоревшей бронетехники, кое-где нехотя горело, в редких местах сохранились участки с серым грязным снегом. Постепенно проступали из темноты помещения на вокзале: черные следы от кумулятивных зарядов на потолках, на стенах и кучи стреляных гильз на полу.
А по площади к ним шел окровавленный человек. Парламентер.
Это был офицер из подбитой БМП. Его взяли в плен вместе с выжившими солдатами. Сказали: «Иди, уговаривай своих сдаться. Если останешься там, расстреляем твоих солдат». Он шел через площадь к окруженным. Не уговаривать шёл — прощаться!
— Они с комбригом обнялись, и он вернулся к чеченам. Убили его сразу. — Лейтенант прикурил новую сигарету, его пальцы подрагивали. — Потом по рации вышел на связь депутат Ковалев, просил нас сдаться, покинуть здание вокзала. Обещал, что дадут коридор для выхода из города, предатель… Еще несколько парламентеров выводили на площадь, среди них я видел священника, настоятеля храма в Грозном. Священник должен был убеждать нас сдаться, а он нас молча перекрестил…
Ольга позже узнала имя того священника. Его звали Анатолий Чистоусов. Ей не удалось с ним пообщаться, его убили раньше. Но это было нотой а пока она слушала рассказ лейтенанта, вместе с ним и с сыном переживая то пасмурное новогоднее утро.
— Утром я зашел в помещение для раненых. Мы решили попробовать вывезти первую партию. Видел там капитана Грозова. Ему оторвало кисть руки (жгутом перетянули) и глаз вытек. Притащил его танкист, но ваш это сын или нет, точно сказать не могу. Лицо от копоти черное, только белки блестят. Я еще спросил у него: «Есть патроны?», а он достал две пачки из кармана танковой куртки и отдал. Может, и он… Не знаю. Капитан Грозов в то первое БМП не попал. Они только отъехали, как в машину сразу несколько попаданий из гранатометов. Сдетонировал боекомплект. БМП разорвало на части, башня подлетела выше здания. Раненых в клочья. Поняли мы, что не выбраться… Боевики заняли железнодорожное депо у нас в тылу, били оттуда — совсем плохо стало. Самаровцы 81-го полка загнали свой танк прямо в вестибюль вокзала и какое-то время стреляли по депо. Я уже ничего не чувствовал, ничего не осознавал. Знали, что к ночи погибнем все. Все исчезло, даже инстинкт самосохранения. Полное отупение. Страшный был день — первое января нового года…