Лейтенант полез за очередной сигаретой, и тут вдруг его прорвало. Лицо побагровело, зубы стиснулись, из горла вышел какой-то свист. Он говорил несвязно, сдерживая себя, почти шепотом, но от этого его голос становился только страшнее:
— Я туда хочу, нанимаете… Туда, где ваш сын, где другие сыновья… К ним хочу, назад, а меня не пускают, говорят, мы во втором эшелоне. Говорят, нервный срыв у меня… Из всей бригады всего человек сто пятьдесят вышло, как я, пешком, кто-то застрелился… Они там остались, все мои друзья, может, живой кто; мертвых собаки растаскивают. Они меня зовут, а я здесь… Зачем я здесь? Как мне жить дальше?
Попутчик Ольги в поезде на Моздок Слава сказал: на войне все настоящее… А это значит, что на войне человек растрачивает все отведенные ему эмоции. Никогда ему не будет уже так страшно, как здесь, и так радостно тоже не будет. Не будет такого пронзительного восприятия жизни, предельно правильной оценки ценностей и понимания, что единственной, настоящей, без лжи добродетелью является только самопожертвование. Лейтенант хотел одного — вернуться туда, где остались его товарищи, которые за период боя стали ему роднее, чем родня по крови, потому что только они могли его понимать.
И Ольга, мать пропавшего сына, вместо того чтобы ее утешали, сейчас утешала этого лейтенанта, гладя его по плечу, как ребенка. И от прикосновений ее ладони он сразу поник, сдулся, как воздушный шарик.
Лейтенант вскоре ушел.
— Почему я раньше Тебя не знала? Не просила, не молилась… Теперь я понимаю, что без Твоего чуда мне здесь сына не найти, — сказала Ольга иконке Богородицы, выставляя ее на стол.
17.01.1995
Ее звали Евгения. Вроде бы из Петербурга. Больше о ней Ольга почти ничего не знала, хотя они жили в одной комнате.
Высокая, в кожаном пальто, в квадратных очках, с короткой стрижкой, Евгения практически не общалась с Ольгой, ни с кем не общалась, только со штабными из части сына. Сын, молодой офицер, служил в другом подразделении и тоже пропал без вести в новогодние дни. Не в пример Валентине Николаевне и другим матерям, она не делилась своим горем, была молчалива и замкнута. С утра просыпалась, заправляла постель, надевала кожаное пальто и, прямая, как единица, с поджатыми губами, молча уходила к военным. Так же и приходила под вечер: садилась на кровать, снимала грязные сапоги, очки и, ответив односложно на какой-нибудь вопрос, ложилась под синее солдатское одеяло.
Между тем военными велась работа по вывозу тел из Грозного, насколько позволяла боевая обстановка. В аэропорту организовали полевой морг. Чуть раньше привезли останки первых девяти человек, а вчера, когда Ольга слушала рассказ лейтенанта, привезли еще тридцать один труп. Матерям разрешили осмотреть неопознанные тела.
— Вы пойдете? — спросила Ольга соседку, когда в дверь их комнаты постучались и солдатик передал разрешение командования.
— Да. Конечно, — сухо ответила она. И тут же поднялась, надевая свое пальто.
Ольга шла за ней по выпавшему снегу. Ей не хотелось идти. Она верила, что Алеша жив. Но пошла. При виде палаток полевого морга ей стало нехорошо. Что чувствовала Евгения, неизвестно, но в ее глазах читалась решимость.
— Есть нашатырь, — встречающий их у входа в палатку солдат был откровенно пьян. — Смотрите по зубам, может, по каким другим признакам. Сгоревших много. Развалились на куски. Собаки многих погрызли. Вот, возьмите. — Он протянул пузырек с нашатырем стоящей впереди Евгении, но та отстранила его руку и молча, с каменным лицом вошла в палатку.
Ольга остановила взгляд на засаленных до черноты рукавах бушлата солдата, на его руках, которые, казалось, источают запах мертвечины, на его пьяных мутных глазах, и к горлу подступила дурнота. Работающим здесь солдатам каждый день выдавали по бутылке водки, иначе их психика бы не выдержала. В палатке слышались голоса.
Затем полог распахнулся. Евгения вышла — ровная и прямая, только лицо воскового цвета. Сделала пару шагов и пошатнулась. Солдат успел ее подхватить, упав вместе с ней, ее ноги разошлись в стороны, голова безвольно закинулась назад. Очки слетели. Звякнула крышка бидона, из палатки выскочил еще один солдат с кружкой воды, брызнул ей в лицо. Затем поднес к носу пузырек с нашатырем.
— Мама, очнитесь. — Солдатик назвал ее мамой.
Евгения застонала и села на снег, пытаясь отстранить рукой прижимающего ее сзади солдата.
— Не нашла, — тихо сказал еще кто-то, выходя из палатки, и обратился к Ольге: — Вы пойдете?
— Нет. Не, смогу, — сглотнув набежавшую слюну, ответила она.