Если обмены и проходили, то только благодаря личностям. В 1995 году многие в Чечне знали имя Петра Косова, на тот момент советника президента Ингушетии. Как-то к нему в кабинет зашла одна из матерей и попросила помощь в спасении сына. Почему она пришла именно к нему, неизвестно, скорее всего, просто ходила от безысходности по самым разным кабинетам того региона.
Косов — человек верующий, принял ее горе как личное.
Он помог вызволить ее сына и еще многих сыновей из Шали — договаривался, хитрил, улаживал. Проблема заключалась и в том, что в каждом селении по пути в Ингушетию имелся свой командир и свой отряд, который мог запросто остановить автобус с вызволенными пленными, и в лучшем случае все начиналось сначала. Боевики приговорили Косова к расстрелу за то, что вывез больше, чем договаривались, убили офицера, который ему помогал, но он все равно продолжал ездить.
Когда Косов начинал дело своей совести, в штабах ему говорили, что это невозможно, он же отвечал, что с верой размером с горчичное зернышко возможно все. Так оно и вышло. То, что являлось невозможным для огромного государства, оказалось выполнимым для одного человека.
Только таких, как он, были единицы.
В каждом из генералов, которого матери окружали с фотографиями в руках, они хотели увидеть того человека, который разделит с ними их беду. Но слышали в ответ лишь туманное «разберемся» или политические обещания, которые исчезали в воздухе, как только выключалась камера. Была война — женщина, только не с черными, как говорил Слава, а с белыми невидящими глазами без зрачков, и каждая из матерей оставалась с ней один на один.
— Мы заставим их искать наших сыновей, — повторяла Валентина Николаевна, заводя Ольгу в комнату гостиницы.
Ольга ничего не ответила. Болела голова. Боль сдавливала виски, болели даже глаза. В больнице было гораздо лучше. Она очень устала, хотела тишины. В комнате, где ее поселили, находилось шесть женщин и двое мужчин-отцов. Они обжились здесь, некоторые женщины оставались в домашних халатах. На веревке между кроватями висели сохнущие после стирки вещи. Электрическая плита, чайник. Все в тапочках. Один из мужчин курил в форточку. Ольге выделили кровать на нижнем ярусе, застеленную синим казенным одеялом. Проживающие в комнате знали, что Ольга приехала в Грозный одной из первых; слышали от Валентины Николаевны, что она только что из больницы, на нее бросали любопытные взгляды, но с вопросами деликатно не приставали.
— Сколько я в этом Моздоке натерпелась… — присела рядом с ней на кровать Валентина Николаевна. — После вашего отъезда власти по городу развесили плакаты: «О судьбе военнослужащего можно узнать по адресу: улица Мира, дом шесть». Это Дом культуры в парке. Что там творилось, ужас. Матери съехались со всей России — кругом слезы, причитания. Вывесят списки погибших, кого опознали, а читать боишься. Три раза отойдешь, наплачешься, пока все фамилии прочтешь. Новый список вывесят — идешь, как на казнь… На площади цыгане греются у Вечного огня, мать какую-нибудь несчастную увидят и сразу к ней — погадать. Баптисты понаехали, бесплатно Евангелие раздают, стоят, поют… Натерпелась я там, вы не представляете. А о сыне ни слуху ни духу. А вы своего нашли?
— Знаю, где он. Я здесь на одну ночь. Завтра поеду к нему. В Ачхой-Мартан. — Ольга полезла в сумку за обезболивающим. Кто-то подал ей кружку воды, и она выпила сразу две таблетки.
— Дай Бог, дай Бог. У нас, если кто находит, — такая радость! Сразу надежда появляется. А я слышала, наши пленных не берут, стреляют на месте. Почему они так, неужели не понимают, что можно же обменять?
— Не знаю, Валентина Николаевна. Простите, что-то голова разболелась…
— Да, да, конечно, отдыхайте.
Ольга, не снимая косынки, прилегла на кровать и прикрыла глаза. Лампочка светила ярко, свет проникал сквозь опущенные веки розовым цветом. Женщины перешли на шепот, комнату наполнили звуки — шорохи, шуршание пакетов, стук кружек, скрип кроватей, глубокие вздохи. Где-то далеко в городе иногда звучали приглушенные автоматные очереди, но по сравнению с январем было тихо. Большая война откатилась на юг и запад.