Рисунок показался знакомым.
С минуту она разглядывала его, и вдруг кровь отхлынула от лица. Метнулась к постели, схватила другие рисунки, разгладила их ладонью, поднесла к окну. Там тоже были море, и остров, и пальмы. И пароход с дымящей трубой.
Еще не веря в чудо, в следующую секунду она выскочила во двор, увидела подходящего Ваньку. Крикнула: «Саша!»
Позже Ольга готова была поклясться, что в глазах пленного что-то мелькнуло.
— Саша! — повторила она во вспышке какого-то озарения, не понимая, как она раньше не разглядела за шрамами врожденные знакомые черты. Повинуясь порыву, уже нисколько не сомневаясь, что это он, она бросилась к нему и крепко прижала к груди. — Сашенька, дорогой. Ты хотел моряком стать, помнишь… Тебя мама ищет, Валентина Николаевна… Господи, а ты здесь, живой… — быстро говорила она. Слышала, как бьется его сердце. Она прижалась к нему, а парень остался стоять неподвижно, опустив руки, как стоял, когда его заставляли танцевать. Он не понимал. Но это было уже неважно.
Вечером с хозяином дома состоялся разговор. Он сидел на лавке в комнате с побеленными стенами с низким потолком и молча смотрел на стоящую перед ним русскую женщину.
— Я знаю его. Это сын моей подруги. Его зовут Саша, фамилия Миляев. Он из Великих Лук, — говорила Ольга. — Его мама здесь, в Грозном. Я вас очень прошу, отпустите его со мной.
Первые слова вышли сдержанными, но внутри было полно света, ей хотелось плакать от радости. Саша оставался у себя в сарае, он так и не понял, что сегодня вновь обрел свое имя, дом и мать.
Старик неподвижно смотрел на Ольгу из-под седых бровей. Он ее понял. И отрицательно покачал головой.
— Нэт, — сказал он по-русски и что-то добавил на гортанном языке, разведя руками, показывая, какое большое у него хозяйство, мол, кто тогда работать будет?
— Я соберу выкуп, — горячо, уже не сдерживая себя, напрягаясь в желании быть понятой, заторопилась Ольга. — Сколько надо… Сейчас у меня нет, но я найду. Мы вместе с его матерью найдем, с другими матерями. Это же сын… Его мать сейчас в Грозном, я приведу ее. Она так ждала, она веру потеряла…
Она забыла, что старик плохо понимает по-русски. Горячо говорила что-то еще; ей казалось, что что-то очень важное, предельно убедительное, что после таких слов просто нельзя отказать. Вся тоска, все отчаяние, любовь и надежда, накопленные в сердце за эти долгие месяцы, выходили словами наружу, заполняя комнату с низким потолком. И одновременно она понимала, что у нее не будет сил вернуться за Валентиной Николаевной, оставив здесь Сашу. Слишком много было разочарований, слишком страшна и мгновенна в своих событиях война, как с Наташей, и она теперь будет бояться, что она уйдет, а за это время случится что-нибудь непоправимое. Господи, умножь веру…
— Нэт, — повторил старик, поднимаясь с лавки, опершись на посох.
— Я на колени встану… Я работать у вас буду, сколько скажете… — с мокрыми глазами, не замечая, что старик дал понять, что разговор окончен, не останавливалась Ольга. — Я умоляю…
Она не понимала, что говорит.
Старик несколько минут молча смотрел на нее. Она плакала, косынка сползла, обнажив кусочек розового шрама, дальше скрытого волосами, такого же, как у Ваньки-Саши. Молящая мать что-то еще говорила, какие-то незнакомые русские слова, ее губы шевелились, слезы текли по щекам, капали с подбородка, она машинально вытирала их рукой и говорила дальше. Ее переживания были настолько сильными, словно она нашла здесь собственного сына.
Но старик повернулся и вышел из комнаты.
Ночью Ольга снова плакала у себя комнатке, прижимая к щеке иконку Богородицы, как в детстве, наверное, прижималась к какому-нибудь плюшевому мишке. Если бы не пластик, иконка бы размокла. Плакала и молилась. За маленьким, похожим на бойницу окном мерцали звезды. Под утро небо стало фиолетовым, затем побелело, звезды гасли, пока не осталась гореть только одна — пастушья Венера. Темные очертания гор осветились розовым светом. Ольга заснула на рассвете нервным сном.