Ал снял линзы и, нацепив на нос оправу, снова увидел силуэт отца за спиной. Мирон провел рукой по щетине, проверяя, не надо ли бриться, но потом снова вернул взгляд на Ала. Тот развернулся, чтобы отец смотрел на него, а не на его отражение. По его взгляду Ал понял, что лучше выглядеть не стал.
– У тебя глаза такие, словно ты сейчас заплачешь.
– Это из-за линз.
Но Ал все же не сдержался и решил перенести недовольство своей внешностью в конфликт.
– С какими глазами родили, с такими и хожу, – огрызнулся он. – Мне улыбнуться, чтобы их не было видно?
Отец протянул к нему руку из-за порога комнаты, но до лица дотянулся. Он потянул Ала за щеки, и тот непроизвольно прищурился. Сжалившись над ним, отец лишь махнул рукой, возвращаясь в кухню.
– Скоро косички можно будет заплетать.
– Благо, что только на голове, – буркнул Ал, пригладив отросшие волосы.
– Что? – донеслось с кухни.
– Как у тебя на бороде, – добавил он громче.
Отец снова провел рукой по щетине и пошел в гостиную, чтобы переодеться.
– Всего пару миллиметров отросло, – пробормотал он и вдруг осекся. – Ты лазил в подвал?
Ал замер, к щекам прилил жар, он вернулся в гостиную и наблюдал, как отец стоял перед телевизором, уставившись на мамино лицо на экране.
– Я тут, – промямлил Ал, – кассету нашел.
Мелодичный, но неправильный звук от соприкосновения пальцев с тонким пластиком сменился резким и диссонансным, словно выражающим его недовольство, а потом и вовсе перешел в удар по всем струнам разом. Ал отбросил гитару, и она отпружинила от обивки дивана. Продолжать не было смысла, обычно после того, как он психовал и начинал повторять кусок, в котором ошибся, снова и снова, он все равно не получался, что приводило лишь к очередному срыву. Вместо этого он схватил со стола телефон и вышел из гостиной, попутно включая свет во всем доме. Не то, чтобы он боялся, он вырос из того возраста, в котором его пугали монстры в темноте, это скорее была привычка при спуске в подвал. Отец еще пару недель назад посоветовал ему спуститься туда и поискать старые кассеты с песнями и записи с аккордами к ним, сделанные, когда тот сам еще играл на гитаре, но у Ала никак не доходили руки.
Пахло здесь так же, как в кладовке в доме бабушки – сырым бетоном. Ал моргнул и включил свет, проходя вперед. Ему даже стало жалко, что он не чувствовал страха, это было лучше, чем испытывать извечно преследующее его теперь раздражение от творившегося в этом полумраке беспорядка. Коробка с кассетами и контейнерами от дисков нашлась в ближайшем углу. Ал натянул воротник футболки на нос, чтобы не зачихать и принялся искать знакомые названия. Рядом с помятым листиком с проигрышем «Дороги в небеса», в который была завернута кассета, Ал заметил еще одну, но надпись была не с названием фильма или музыкального альбома, а с подписью: «Япония 89». Настроение у Ала было не очень, поэтому он решил добить себя воспоминаниями на пленке из детства и из дома, который недавно покинул.
Сдув пыль и с кассеты, и с приемника, Ал силился вспомнить, куда надо нажимать и не понимал, почему надписи на экране телевизора рябили такими понятными буквами, а не иероглифами. Наконец, вместо лягушки из набора в Макдональдсе и клоуна на последних кадрах, который тоже вызывал теперь не больше страха, чем темнота подвала, появился засвеченный солнцем и старой пленкой двор. Бабушкин двор. Ал положил подбородок на колено и увидел себя, здесь ему было не больше четырех, а еще маму, она поливала из шланга малину в широкополой шляпе, кидающей тень на ее лицо. Ему захотелось, чтобы она сняла головной убор, он уже плохо помнил ее лицо и пришло время освежить память. Вместо этого он услышал голос отца, видимо он снимал:
– Давай, мам, спроси у него еще раз.
– Буду я еще десять раз повторять, он не понимает меня.
– Да все он понимает, – весело сказал папа. – Просто кто-то маленький хитрюшка.