– Я не заболею, – наконец, ответил Ал. – Сейчас еще лето.
Что-то, куда Ал нырнул с головой там в парке всего несколько часов назад, как оказалось, никуда его не покинуло, а наоборот, становилось все больше, необъятнее, как океан перед глазами. Но тогда это было что-то приятное. То, к чему Ал стремился весь день и чуть не упустил, когда отец сначала сказал «нет» в конце их похода в дельфинарий, тир и гоночного карта в Шесть флагов. Ала не впечатлило ничего из этого, хотя он старательно изображал если не радость, то удовлетворение. Возможно, у него удалось, а возможно, отец принял его выражение жадного предвкушения за детскую радость. Может, она и убедила его все-таки сказать «да». Или осознание, что люди на американских горках вряд ли подвергают себя большей опасности, чем Кольты. Но одного Ала Мирон не отпустил.
Ал был не против. Он услышал голос отца только наверху, когда под ногами уже не было опоры, лишь руки могли сжимать металлический поручень, а взгляд впиваться в множество огней, людей и свободного пространства.
– Страшно? – спросил Мирон.
– Нет, – выдохнул Ал.
– Страшно внизу, – тоже тихо произнес Мирон, и его голос был едва различим под аккомпанемент стрекота цепей. – А здесь твой адреналин лишь помогает твоему телу двигаться в нужном направлении. Если бы тебя не приковали к сиденью.
– Мне не страшно, – повторил Ал, заставляя себя отпустить поручень и закрывая глаза.
А когда открыл, мир проносился перед глазами со скоростью света, унося его за собой. И он растворился не в слабом радостном трепете, а в этом кружащем голову, захватывающем тебя полностью восторге.
Потом они поехали к океану. Только теперь трепещущее чувство в груди было чем-то совсем не приятным, не адреналином или страхом, а необъемлемой тоской. И это единственное, что давало понять, что он уже не спит, ведь отец, собирающий одеяло, плыл перед глазами как во сне. Но во сне ты не чувствуешь боли.
– Пойдем? – спросил Мирон, отряхивая одеяло от остатков песка.
– Хочу последний раз посмотреть на океан, – ответил Ал. – Подойдем к берегу?
– Мало чего темноте-то увидишь, – отец двинулся к воде. – Не упади в воду.
Ал разулся и ступил на гладкий влажный песок, в темноте казавшийся серым. Он чуть не упал, перед глазами все еще стояла пелена, но смог зайти по колено в воду.
– Дальше не ходи.
Дальше он не шел – упал бы в темную пучину, затянувшую бы его в черноту, в которой его бы уже не было. Были бы множественные блики на воде, горизонт, переходящий из черного океана в синевато-серое, но все еще черное небо. Но не он.
– Саш?
Он слегка повернул голову на звук своего имени. Отец сфотографировал его на зачем-то взятый с собой фотоаппарат, провалявшийся весь день без дела, но Ал смог сфокусировать зрение не поэтому. Лицо отца на миг исказилось жалостью, беспокойством, открывшимися глазами.
Помоги мне.
Может ему нужно было еще раз попробовать произнести это в слух. Но Ал в это уже не верил. Отец не сделал ничего – завершил фотографией на память их семейную прогулку, взял его за руку и повел домой.
***
Он боялся. Стоя перед зеркалом в ванной и держа тюбик с ярко-малиновой краской в руках. Может, провел слишком много времени в Японии, где все были одинаковыми, может, не мог вернуться к разномастной Америке, или просто привык не высовываться, не хотел, после того как сделал это в Японии и стал изгоем. Но бояться изменить внешность после того, как чуть не умер было глупо. К тому же, угроза смерти не ушла. Пусть он умирает красивым, ярким не с тем взглядом, растворяющимися в темноте волосами, лицом, как у утопленника на той фотографии у океана. Там он действительно выглядел как труп. Выглядел страшно. Настолько, что не осмелился даже попросить отца удалить фото. Но окунуть руки в краску смог.
Получился не малиновый, это был темный багряный оттенок, схватившийся за его волосы. Ал пообещал Юдзуру отправить фото, если тот сможет завести электронную почту, и не мог не насладиться этим хотя бы отчасти, хотя бы тем выражением удивления на лице его отражения, делающего его более живым. И не меньшее мрачное удовольствие привело выражение удивления, но уже на лице отца, когда он с открытым ртом замер в дверях, пока Ал с равнодушием продолжал смотреть телевизор, словно ничего в нем не изменилось. Мирон ничего, кроме бормотания чего-то о том, что вырастил девчонку, не сказал. И Ала это не смутило. Но потом в коридоре хлопнула дверь, не на кухню или в ванну, а почему-то в его спальню, и это побудило встать, снова подойти к зеркалу над раковиной, вспомнить того мальчишку всего год назад аккуратно подстриженного в круглых очках с совершенно другим взглядом и намного младше.