«Мы все вместе ждём, когда мир усовершенствуется во тьме».
Бродяга отходил и отходил, ловил ртом воздух, будто хотел начать оправдываться, терял и забывал мысль. Он увидел Альберта, явившегося из мглы и, казалось, узнал и потянул к нему руку. Профессор опустил на секунду глаза, а когда поднял, бездомный уже не видел его.
— Вы простите меня. — Бродяга отгораживался от наседавших, выставляя руки в мольбе, иногда вздрагивал от грязного словца, как от пощёчины. — Но мне казалось… что я жил здесь… Но…
— Как ты мог здесь жить, обшарва? — вскинула брови Анжела. — Твоя мать тебя на помоях рожала. Верно, угорала в пьяном или наркотическом угаре на грязных простынях в борделях для таких же убогих, как и ты.
— Да выкиньте эту шваль наконец-то!.. — крикнула Максим умоляющим тоном, говорящим и вопрошающим: «Ну сколько это можно терпеть?» — Вали отсюда, кому сказали?!
Бездомный выискивал глазами стол.
— Что ты мнёшься, как нищий на подаянии. — Максим пихнула бродягу. — Иди, вернись к маме и трахни её за пачку махорки… Ей не привыкать. Хрен, злополучный.
— Не могли бы дать немного воды?.. — попросил бездомный, кадык жадно ходил по сухому горлу, глаза пронзали уныние, безнадёга и боль.
— Тебе дерьма похлебать может нужно! — крикнула Римма, осветив друзей развесёлым взглядом, ища поддержки смехом. — Засунуть в туалете в унитаз, пусть из толчка похлебает! — Она радостно толкнула в плечо Веронику. — Да? Скажи? Давайте засунем, пусть напьётся, может, козлёночком станет? Всё получше будет выглядеть. Хоть умоется.
— Тебя стучаться не учили? Как ты вообще зашёл? Как ты додумался… как посмел войти в чужой дом?.. В такой — дом?.. И тем более таким… отбросом? — Богдан развёл руками.
— Извините, в следующий раз буду стучаться, — ответил бродяга, отбиваясь глазами от наседавших. Никто не желал видеть его мольбы. Лишь Альберт заметил в затравленных глазах непомерный груз печали, но он не вмешивался и не останавливал.
«Интересно, глаза глубокие, проникновенные, умные и… красивые, спрятанные под тяжестью мук… известных… только…»
— Он будет в следующий раз стучаться. — Богдан обернулся на друзей. — Вы слышали, оборванец в следующий раз постучится. — Он повернулся к бродяге. — Отвечаешь, что постучишься? А?! Говори, что клянёшься, или я сейчас возьму… — Он поискал глазами, что бы мог предложить воткнуть, ничего не нашёл, увидел в руке Дианы перьевую ручку, выхватил и помахал у «злополучного» перед глазами. — Вот эту ручку сквозь глаз воткну в твой мозг.
— Я постучусь, постучусь, — уверял бродяга, пятясь в сторону лестницы. — Не надо, я всё понял, я обязательно постучусь. Мне бы воды, и я уйду.
— Вы слышали, и тогда он уйдёт. — Богдан взял его двумя пальцами за пуговицу на груди, наигранной гримасой на лице выразил отвращение и оттянул. — А если не дадим, поселишься здесь на постоянку, — больше утверждал, чем спросил он и засмеялся. — Потап, твоей жене не нужен новый родственник? Или сосед по кроватям?
— Ну, я, конечно, понял про что ты… Это надо саму Анжелу спросить. — Потап повернулся к жене. — Нам не нужен третий ни лишний?..
— Ага, нужен! — крикнула Ангел, психанув, стукнула ему по лбу. — Вот клянусь, именно о нём всю жизнь мечтала. Прям, залюба́виться…
— Слышь, чувачок, тебе повезло, ты, оказывается, в тему… — Богдан почтенно поклонился перед бродягой и указал руками, приглашая к столу жестом говорящим: «Раз такое дело, то за вашу анашу милости просим к нашему шалашу».
— Ну хватит, хватит! Хватит! — крикнула Максим. — Прекращайте стебаться! Выкидывайте уже его отсюда. Сколько можно, процесс затянулся!
И с новой силой набросились они.
Лишь Анита до сих пор молчала в сторонке, развела локти и пребывала в растерянности, на лице — то появлялась гневная маска, то отпускало и проявлялась жалость, то после внимательного осмотра ситуации, брезгливо отворачивалась, и, видно, собравшись с мыслями, наконец-то решилась на свою дозу гремучего яда — поддать в топку возникших обстоятельств.
Альберт подошёл к ней, едва не воткнул улыбку в глаза и отвёл в сторону, прошептал:
— Не спеши. Не сейчас. Твоё время не пришло.
— Так, а кого моржового хрена, этот… — возмущённый голосок Аниты замолчал под давлением указательного пальца Альберта на её губы.
Они отталкивали бродягу к дверям и выжимали, словами, убивающими последнюю его человечность, лили непомерную грязь в его душу. Наконец Потап не вытерпел, взял его за шиворот, его лицо выразило удивление, говорящее: «А здоровый бомж. Могучий, старик-то. Хотя какой он старик. Лет сорок, не больше».
И вытолкал за дверь.
— Уходи, или псов спущу, разорвут в кровавый хлам. Через пять минут проверю. Уходи подобру-поздорову. И не возвращайся.
— Да! — крикнул Богдан из-за спины. — И, если всё же вздумаешь, не забудь, стукни в дверь. А лучше позвони, ведь техновек на дворе, мобилу-то имеешь?! — И уже обратился к Потапу. — А как иначе, ведь такой дом имеет, а мобильник — нет? Так что, дом-то уже не твой, Патя. — И крикнул в медленно удаляющуюся спину бродяги. — Постучи, дабы я приготовил подлиннее арматуру для твоего ссохшегося мозга! Посмотрим, что за грецкий орех у тебя в башке!
3
Альберт зашёл в комнату Максим, прикрыл за собой дверь и прислушался к тишине: никто не обратил на него внимание, никто не собирался за ним следить. Он осмотрелся, взгляд остановился на письменном столе. За десять лет Профессор впервые сюда зашёл, хотя давно пора было это сделать. Он прошёл по мягкому ковру к высокому кожаному креслу, на котором обычно сидят в офисе, или «компьютерные гении» на мониторе вышибают мозги искусственному интеллекту. На столе беспорядок: обычно не характерен девочкам. Хотя, возможно, он ошибался. Очень большой монитор, чёрный глобус… чернильница с пером? Альберт удивился. Дневник размером ветхого завета, за который он, впрочем, и принял вначале, со скобами, будто кованными. Чёрный блестящий переплёт с размашистым названием из-под красной краски: «КОГДА Я УБИВАЮ СЕБЯ». В левом дальнем углу разместился мотоциклетный тонированный шлем.
На стене — певица на плакате, которую он видел на майке Максим, и скорее всего та, какая напрягала её уши в плеере за столом. С обеих сторон дневника прилежно подставлены фигурки: красочная фарфоровая статуэтка — грааль с глобусом овитый красной розой и белой лилией, и вторая — белый бюстик размером не более семи сантиметров… Бюстик Геббельса.
Альберт непроизвольно достал сигару, переводя глаза с одной фигурки на другую, выругался одними губами. «Как-то не стыкуются эти две вещи. Правда… с какой стороны посмотреть». Помедлив, постукивая пальцами по сигаре, он открыл титульный лист. Глаза резануло…
«Ты залез в мой дневник, говнюк?
БОГ ХОЧЕТ, ЧТОБЫ ТЫ СДОХ! А ДЬВОЛ — ТЕБЯ ТРАХНУТЬ!»
«Добрая деточка, однако. Но правда на её стороне — если подсматриваешь в замочную скважину, то слушай и знай, что о тебе думают и говорят, что ты — ржавый. Ничего, мы не такие, и это переживём. Главное, чтобы вы сами такими не стали, главное — чтобы ваши дети…» Профессор ухмыльнулся, с ехидной ненавистью натянул улыбку на тонких губах.
Он перелистнул страницу.
Ответь мне, тварь, на вопрос: «КОГДА МИР УБИВАЕТ ЧЕЛОВЕКА, ПОЧЕМУ ТОГДА ЧЕЛОВЕК НЕ МОЖЕТ УБИТЬ МИР?!» Под фразой живописная картина карандашами и фломастерами — громадный кулак с небес бьёт по земному шару.
Альберт перелистнул.
«ВЕСЬ МИР МОЖЕТ РАБОТАТЬ НА ОДНОГО!»
Слово «работать» перечёркнуто и сверху небрежным почерком исправлено на — «СЛУЖИТЬ», слово «служить» перечёркнуто и выше — «РАБСТВОВАТЬ». И рисунок — сизо-красный ехидно улыбающийся монстр руководит своими марионетками с помощью тонких струн исходящих от корявых пальцев.
На следующих страницах три уродливых черепа типа каких-то демонов с разными настроями: злой, хохочущий и мыслящий, которые обнимают девушку с отрезанным носом, улыбающуюся, опирающуюся спиной на своих друзей.
«Красивая, хоть и изуродована», — подумал Альберт. Голая грудь девушки выдвинута на передний план, где полукругом над соском синими чернилами, скорее всего это наколка, написано: «ВЫПЕЙ МОЛОКА, СУКА, И ОТРАВИСЬ».