— Я вчера занимался, — отвечал я.
— У меня взрослые занятые люди, студенты, стараются больше, чем ты. Ты совсем утерял выразительность! — снова ругала она.
А я не ленюсь. Хоть мне и не интересно, я все равно делаю все упражнения, разучиваю, что она задает. Только куда-то удовольствие от игры пропало. Я же не виноват, что делаю без удовольствия.
— Механический человек, робот, сыграл бы лучше, чем ты сейчас, — обижалась она. — Я учу тебя сколько времени. Меня многие упрашивают, приглашают, а мне некогда. И ведь были у тебя способности, были!
Она ругала меня, а я молча сидел около пианино, водил пальцем по клавишам и ждал, когда она кончит.
А потом она написала маме записку, вложила ее в конверт и заклеила.
— Отдашь маме.
Когда она уходила, пришел Федор Матвеевич.
Он посмотрел на ее лицо и спросил:
— Что-нибудь плохо?
— Мальчик расскажет вам сам, до свидания.
Мама вечером вернулась с работы усталая.
Федор Матвеевич уже два раза грел еду к ее приходу, но она сказала:
— И есть мне не хочется. В середине дня очень хотела, а сейчас — не тянет. Я просто так посижу на диване.
Она села, и тут ей попалось на глаза письмо учительницы.
— Это мне письмо? — удивилась она.
— Да, тебе, — сказал я.
Мама начала его читать, а потом отбросила:
— Ну что она пишет, что пишет! «Ленивая, бездушная игра, не могу расходовать время на такие занятия».
— Может быть, у Коли просто кончились способности? — сказал тихо Федор Матвеевич. — Я слышал, как он играет, будто над ним висит палка.
— Как это — кончились способности. Не бывает такого. Если они были, — значит, есть. Бывает, когда получается хуже, бывает — когда лучше, но чтобы весь год подряд одни жалобы! Неужели тебе действительно надоела музыка?! — спросила мама.
Я молчал.
— Отвечай, я тебя спрашиваю. Тебе надоели уроки? Или что-нибудь не так?
— Надоели, — сказал я.
— Может, ему стоит прекратить… хотя бы на время?
— Что значит — прекратить? Бросить сейчас учиться — это значит пустить по ветру три с половиной года. Будь у тебя свой сын… — сказала мама и замолчала.
— Если ты будешь так со мной говорить, я обижусь, — проговорил Федор Матвеевич.
А мне захотелось сразу куда-нибудь убежать, спрятаться, заткнуть уши. Потому что я не могу слышать, как ссорятся взрослые.
— Я ничего обидного не сказала. Будь у тебя свой сын, ты бы не предлагал ему бросить занятия, если он отучился три года.
— Если бы ему было неинтересно, я бы не стал его заставлять. У Коли к музыке сейчас душа не лежит, я же вижу. Он увлекается другими вещами, а к музыке — не лежит.
— Что ты видишь? Ну что ты можешь увидеть, если ты ничего в этом не смыслишь! — сказала громко мама.
И Федор Матвеевич даже вздрогнул, а потом тихо проговорил:
— Так я с тобой разговаривать не буду.
— Что, разве я сказала неправду? Что же ты обижаешься?
— Я лучше пойду пройдусь, — сказал Федор Матвеевич, — а ты за это время отдохнешь и успокоишься.
Он взял в прихожей пальто, не стал его надевать, а прямо с ним в руках вышел из квартиры.
— Иди к себе, — вдруг сказала мне мама, — нечего тебе слушать наши разговоры.
А я испугался. Я подумал, что Федор Матвеевич только сказал, что пойдет прогуляться, а на самом деле он на нас обиделся и поехал в свою комнату. И может быть, снова станет там жить. Заберет своих птиц у друга и будет, как раньше, жить в своей комнате с птицами.
Я вспомнил, как плохо мне было сразу после лагеря и осенью, как я ходил один по улицам и домой не хотелось мне приходить.
Раньше, если бы с мамой моей кто-нибудь ссорился, я бы всегда думал, что она права. А сейчас я очень испугался за Федора Матвеевича — ведь она его несправедливо обидела. И все из-за меня, из-за того, что он меня защищал. Получилось, что это я виноват в их ссоре. И я еще больше стал переживать. Наверно, надо было сказать что-нибудь такое, чтобы они сразу замолчали. Например, вскочить на диван и закричать: «Если вы так хотите, буду я учиться. Хотите — на пианино, хотите — на барабане. На чем скажете, на том и буду, только замолчите!»
Я посмотрел на будильник. Федора Матвеевича не было уже час.
Неужели он уехал и больше к нам не вернется?
На улице шел то ли снег, то ли дождь и было темно.
Может быть, он уже сидит в своей комнате, радуется, что снова вернулся и не будет больше никогда с нами разговаривать.